Закопчённое небо

Глубоко задумавшись, Маноглу откинулся на спинку кресла. Оккупационные марки. Эти слова не отдавались у него в ушах звоном монет. Он растерялся и вдруг почувствовал на минуту, что страна его потерпела поражение. Лишь на минуту. Потом он вспомнил о своих капиталах, переведенных в золото, и улыбнулся.

— Я всегда считал немцев лучшими коммерсантами в мире, — сказал он с напускной любезностью и вскочил с места, чтобы подлить гостю коньяку.

Полуденное солнце сквозь широкие окна заливало светом гостиную. От его лучей нагрелся толстый ковер под ногами Маноглу.

Фон Зельцер заговорил о красивых актрисах, о музыке. От выпитого коньяка голова у него приятно кружилась, он чувствовал себя на верху блаженства.

Под угодливой улыбкой Маноглу старался скрыть свое недовольство. Не выпуская из рук рюмки, немец встал с кресла и прошелся по комнате, чтобы немного размяться. Остановившись у окна и глядя на простиравшийся перед ним город, он осушил до дна рюмку.

— Вы, греки, доблестно сражались. Но в данном случае, должен заметить, это бесполезно, — весело произнес он и Снова подлил себе коньяку.

С губ фон Зельцера несколько капель упало на ордена, сверкавшие у него на груди. Маноглу, изогнувшись, вытер их своим носовым платком.

— Вы запачкали китель, господин фон Зельцер. Немец бессильно опустился в мягкое кресло. Монокль его, упав с глаза, повис на шнурке. Через несколько минут, засыпая, он выставил вперед правую ногу.

— А ну, Адольф, живо, стяни сапоги… Пошевеливайся, разиня, — пробормотал он, совершенно захмелев.

Маноглу стоял перед ним в растерянности. Но пьяный немец продолжал звать своего денщика и ругать его последними словами.

«Если снять ему сапоги, он, конечно, захрапит сразу, а для меня это спасение», — подумал Маноглу и, опустившись на колени, ухватился за протянутый ему сапог.

Лицо пьяного расплылось в блаженной улыбке — он вспомнил милую колыбельную песенку, которой научила его в детстве бабушка. Вспомнил и свои былые проказы. Привстав, немец неожиданно схватил Маноглу за уши.

— Что вы делаете, господин фон Зельцер! — закричал Маноглу.

Немец распевал во весь голос колыбельную песенку, раскачивая в такт голову своего «денщика». Когда он напивался, то обычно выкидывал подобные шутки.

Спи, младенец мой,
природа сны волшебные дарит,
дар ее тебя манит.
Спи, младенец мой.

Маноглу казалось, что вот-вот ему оторвут уши. А пьяный ревел:

Спи, младенец мой…

За окном погасли последние лучи солнца, опустившегося за горизонт.

3

Старьевщик, немолодой толстяк со смуглым лицом, собирался закрывать свою лавку. Он убрал старинную консоль и несколько подсвечников, выставленных у дверей, и застыл на пороге в задумчивости, наблюдая за тем, что происходит на улице.

Вдруг он заметил высокого старика с длинным свертком, который, остановившись неподалеку, смотрел на него.

— Что вам надо, сударь? — спросил он.

Нелюбезный тон старьевщика не понравился полковнику Перакису. Но отступать было поздно. Сверток оттянул ему руки, и плечи его согнулись от усталости. Он был небритый, в нечищеных ботинках и, что самое худшее, никак не мог скрыть растерянности, отражавшейся в его взгляде. Он подошел к старьевщику.

— Мне надо кое-что продать, — робко проговорил он. — Может быть, вас заинтересует?

— Давайте поглядим.

Старьевщик взял у него сверток и пошел в глубь лавки. Полковник не отставал от него.

— Позвольте, я сам разверну. Осторожно!

— Что вы так волнуетесь? Здесь стекло?

— Нет… Шпага…

Старьевщик недовольно поморщился. Одну за другой разворачивал он старые газеты.

— Почему вы так запаковали ее? — спросил он в недоумении.

— Соседи… чтобы не увидели соседи, — пробормотал Перакис.

Наконец из многочисленных газет была извлечена великолепная старинная шпага. Старьевщик оценил ее опытным глазом, потом презрительно поджал губы.

— Гм! Некуда деваться от этого хлама! Один тащит свой орден, другой — зубы. А кто все это купит?

— Но у нее золотая рукоятка… Одна резьба…

— Это сегодня гроша ломаного не стоит. Ну а сколько вы хотите за нее?

Полковник замялся.

По правде говоря, шпага эта была ему самому так дорога, что цены не имела. Он получил ее в подарок от самого короля Константина за свою доблесть и преданность короне. Рукоятка у нее была украшена золотом и слоновой костью, ножны прекрасной работы, — в общем, это был настоящий шедевр искусства. От славного прошлого у полковника не осталось ничего, кроме этой шпаги.

В тот день, когда его вежливо выпроводили из генерального штаба, Перакис понял, что навсегда закрылась для него книга славных деяний. Пока не придет конец, его будут мучить старческая немощь и болезни. Остаток дней он проживет в полном забвении, даже старые друзья не вспомнят о нем.

Но в глубине души он таил надежду еще на один-единственный день славы, последний день… День своих похорон.