Закопчённое небо

Он представлял себе, как Каллиопа обрядит его в парадный мундир с эполетами, а на грудь ему положит красивую шпагу. Резная рукоятка, великолепные ножны будут сверкать… И тогда волей-неволей всем придется стоять перед ним навытяжку. Придется вспомнить…

Пусть в памяти своего сына он останется навсегда примером высокой нравственности, честности, преданности родине…

Но пришли дни оккупации, и эти мечты потеряли всякий смысл. Какого черта сидеть и думать о пышных похоронах и былой славе, когда стоит почуять запах жаркого из таверны на углу, как текут слюнки. Перакис достал потихоньку из шкафа шпагу, завернул в газеты так, чтобы по форме ее можно было принять за веник, и вышел из дому. Даже если бы он совершил кражу, то не смотрел бы на прохожих с таким испугом.

Сейчас перед сурово нахмурившимся старьевщиком он стоял, точно ученик, который не выучил урока и не знает, что отвечать на вопрос учителя.

— Скажите, голубчик, сколько вы за нее хотите? — спросил старьевщик.

— Я и сам не знаю! Как вы понимаете, это неоценимая вещь. Она стоила до войны по крайней мере десять тысяч драхм.

— Нечего распространяться о том, сколько она стоила! Скажите, сколько вы просите за нее.

— Вы должны дать мне хотя бы тысячу, — пролепетал полковник.

Услышав цену, старьевщик, вертевший шпагу в руках, с презрением бросил ее на прилавок.

— Пусть вам, сударь, заплатит эти деньги кто-нибудь другой, — с издевкой сказал он.

— Разве можно так швырять ее…

Старый полковник провел рукой по шпаге, чтобы проверить, не поцарапалась ли она; протер ножны носовым платком, подышал на них и еще раз протер.

— Ну хоть шестьсот-семьсот драхм, — прошептал он, с тоской глядя в лицо старьевщику.

— Самое большее, что я могу дать, — это восемьдесят, — отрезал тот.

Полковник решился продать свою шпагу главным образом ради того, чтобы сын продолжал учиться. Приближался январь, а он до сих пор не выкроил денег, чтобы заплатить за учебу в университете. Он долго ждал ссуды из пенсионной кассы, но решение вопроса в совете пенсионеров откладывалось со дня на день, а время шло. Георгос, конечно, ничего у него не требовал. Но старик был верен своим принципам. «Скорей я накину петлю себе на шею, чем сын, не доучившись, бросит занятия. Если понадобится, то и дом продам, останусь с семьей на улице», — думал он.

Трудно ему было расстаться со шпагой. Но как только он решился, то сразу почувствовал облегчение и начал мечтать даже кое о каких покупках. Хорошо бы купить фасоли! Ведь они давно уже не ели досыта, хотя ни он, ни Каллиопа никогда не признавались в этом. Сыну они всегда выделяли двойную порцию. Кроме того, ему хотелось купить шлепанцы для жены. Она ходила в драных и все время чихала…

Полковник смотрел на старьевщика.

— Всего лишь восемьдесят драхм!..

Хозяин лавки достал из кармана пачку новеньких, хрустящих ассигнаций и, отсчитав четыре, бросил их на прилавок.

— Прибавьте еще хоть немного, — пробормотал Перакис.

— Ох! Надоели вы мне! Берите, голубчик, сколько дают, и убирайтесь подобру-поздорову! — закричал старьевщик, засовывая пачку денег обратно в карман.

Полковник долго смотрел на свою шпагу, валявшуюся на диване с потертой бархатной обивкой. Потом дрожащей рукой взял деньги.

— Вы правильно сделали, заплатив так мало. Ведь вы цените только золото на рукоятке.

— Н-да! А вы хотели бы получить с меня за турецкие шаровары, располосованные этой шпагой во времена моего дедушки? — выпалил старьевщик и сам засмеялся своей остроте.

Полковник молча положил деньги в карман и вышел из лавки.

4

На окраине города спекулянты выстроили целый ряд палаток и торговали продовольствием. В представлении изголодавшихся мещан все жалкие лачуги были разбойничьими притонами. Им казалось, что тысячи людей, которые жили в трущобах и тяжелым трудом добывали себе кусок хлеба на фабриках и заводах, хотя и ходили в грязных лохмотьях, были сыты и неплохо устроены в жизни. Полковник презирал весь этот муравейник, даже на детей не мог смотреть без отвращения…

Перакис шел по грязным улочкам. Крики и шум раздражали его. Но он должен был пройти через этот омерзительный рынок, другого пути не было. Почувствовав страшное искушение, он ускорил шаг.

Во внутреннем кармане пиджака у него лежало восемьдесят драхм, всего-навсего четыре хрустящие бумажки. Банк ежедневно пускал в обращение несметное число таких ассигнаций.

При мысли о проданной шпаге у него сжималось сердце. Словно прервался ход истории. Словно превратилась в руины вся страна, все, что было создано ценой крови и многих жертв.

Конечно, эта война, сметая все до основания, не шла ни в какое сравнение с другими войнами.

— Хлеб нужен, сударь? — окликнул его какой-то спекулянт.

— Есть чечевица, экстра, прима, гут, — обратился к нему другой.

— Лепешки — чистый мед! — выкрикивал мальчишка, стоявший с подносом, полным лепешек.