Закопчённое небо

Сердце Сарантиса болезненно сжалось. К нему были прикованы все взгляды, и он понимал, что от него ждут реального плана, твердого решения. Он знал, как безгранично ему доверяют. Ему, ветерану! Но он не находил слов, язык у него прилип к гортани.

— Что случилось? Почему ты не отвечаешь? — испуганно спросил Георгос…

Но тут Мимис увидел старика с белым платком в руке, приближающегося к их домику.

Эта новость переполошила всех. Георгос вскочил, готовый броситься к окну, но Сарантис остановил его.

— Оставайтесь все на своих местах, — сказал он. — Главное — спокойствие. Его послали, конечно, чтобы он уговорил нас сдаться.

Полковник Перакис медленно шел по переулку. Он держал белый платок уже не высоко над головой, а у самого лица, и его рука дрожала от напряжения.

Георгос подошел к Мимису и из-за его спины выглянул в окно. Узнав отца, он отпрянул назад и закрыл лицо руками.

— Что с тобой? — спросила Элени.

— Это мой отец, — прошептал он побелевшими губами.

Последовало напряженное молчание. Девушка стояла перед ним совершенно растерянная. Точно она внезапно поняла, какое расстояние их разделяет. Рассердилась она или позавидовала ему? Вдруг она повернулась к остальным товарищам и презрительно бросила:

— Старик идет спасать его!

— Да, не иначе, — пробормотал Георгос. — Кто знает, у каких подлецов валялся он в ногах, моля пощадить меня!

Элени не произнесла больше ни слова.

14

Дойдя до ворот, Перакис остановился.

— Иди прямо, — донесся до него из дома голос Георгоса.

Он робко проковылял по двору и остановился перед баррикадой. Тимиос отодвинул немного мраморную доску, чтобы полковник мог проникнуть в комнату. Перакис поднялся на ступеньку и показался на пороге.

— Здравствуй, папа…

— Георгос… — проговорил полковник дрожащим голосом. Он смотрел на сына мутными старческими глазами с воспаленными веками без ресниц, и во взгляде его была неизъяснимая боль. Готовый обнять Георгоса, он протянул руки, но, устыдившись своего порыва, отступил назад. — Как поживаешь? — не зная с чего начать, спросил он и замолчал в растерянности. Может быть, его смутил пистолет, засунутый у Георгоса за пояс, может быть, лица присутствующих, молча смотревших на него.

Перакис испуганным взглядом обвел комнату. На столе были навалены одеяла, подушки и простыни. Рядом стоял старый продырявленный матрац, пружины которого в нескольких местах были стянуты проволокой. На полу лежал веник, и можно было подумать, что хозяйка собирается делать генеральную уборку. Лишь несколько стареньких картинок, точно их забыли снять, висели по-прежнему на стене. На одной из них был вышит кораблик.

— Но это… безумие, — прошептал, запинаясь, полковник.

Он, конечно, не думал, что за омытой солнцем стеной этого домика могут оказаться настоящие баррикады, вооруженные до зубов солдаты. Но в голове его шевелились смутные догадки, что там должны быть какие-нибудь тайные средства обороны, например подземные ходы, бомбы и прежде всего опытные военные, руководящие этой операцией. (Чего только люди не начитаются в газетах!)

Но то, что он увидел, потрясло его. Тщетно искал он здесь оружие, боеприпасы. Не было ничего, не было даже самых элементарных средств обороны.

Но больше всего его поразила мирная атмосфера этой комнатки, покосившиеся стены, бедное убранство, неотделимое от тихой семейной жизни, о которой, казалось, на время забыли. Невольно хотелось присесть на стул и подождать, пока хозяйка закончит уборку, угостит тебя кофе и заведет разговор о своих болезнях и бедах.

Нет, невозможно было поверить, что эта комнатушка с железной кроватью, посудой, вышитым корабликом сейчас представляет собой военное укрепление, а эта девушка и юноши, не сводящие с него выжидающего взгляда, — сражающиеся здесь солдаты.

— Но это безумие! — упавшим голосом повторил он.

Из головы его не выходили приготовления к атаке, происходившие на улице у него на глазах, план штурма, составленный капитаном (руководство по военному делу, безусловно, сыграло свою роль), немецкие и греческие солдаты с автоматами, засевшие на крышах соседних домов. «Но что за война идет здесь, в этом бедном жилище мирных людей?» — подумал он.

* * *

— Мимис, пойди-ка сюда, — послышался глухой голос из соседней каморки.

Мимис открыл низенькую дверцу, растрескавшиеся доски которой были закрыты листом цветной бумаги, приколотой кнопками. Обычно на гвоздики, торчащие наверху в этой дверце, вешал вечером Черный свой пиджак, а Мимис — свою холщовую рабочую куртку.

В задней каморке не было окон, и там сильно пахло мочой, потом и плесенью. В уголке на табуретке сидела, сгорбившись, старушка. Голова ее, повязанная платком, упала на грудь. На коленях она держала резиновые сапоги сына, которые нашла на ощупь у себя под кроватью, и теперь боялась выпустить из рук.

— Ты что, бабушка? — спросил Мимис.

— Ну как, внучек, угомонились они?

— Нет. Сиди здесь, никуда не выходи.

— Ох! Будь они прокляты! Обед у нас сгорит на плите. Почему, Мимис, ты не загасишь огонь?