Закопчённое небо

— Послушайте, друзья, — тихо сказал он, и все головы повернулись в его сторону. Товарищи давно уже ждали, когда он заговорит, а старый полковник, чтобы лучше слышать, даже приставил руку к уху. — Все, что вам сказали сейчас, правда. У нас нет даже одного шанса из ста на спасение. Кто хочет сдаться, пожалуйста, это его право…

— Да! Да! — поддержал его Перакис и внезапно почувствовал мучительный стыд.

Его старческое лицо, выражавшее прежде мольбу, сразу стало значительным и серьезным.

— А кто примет решение остаться здесь, пусть заявит об этом во всеуслышание! — Губы Сарантиса дрожали. — Но знайте, тот, кто отважится на это, идет на верную смерть, — тихо прибавил он.

И тут ужас отразился на лицах его товарищей. Судорожные движения выдавали их душевное состояние, хотя они всеми силами старались не выдать ничем своего смятения.

Лишь Сарантис нашел в себе мужество, столь необходимое в эту минуту. Он был всего лишь приземистый неказистый парень, получивший несколько лет назад полную отставку у девушки, которую любил. Может быть, в этом виновата была проклятая жизнь, а может быть, он глупо вел себя в тот вечер: ведь любовь не подчиняется директивам. Но как руководитель местной организации Сопротивления, этот прямой, умный, деятельный человек был просто незаменим. От его лица, слов, жестов веяло каким-то удивительным обаянием, в особенности когда он был поглощен своим делом. В отличие от многих борцов, на чьих лицах перенесенные пытки, лишения и болезни оставили неизгладимые следы страданий, лицо Сарантиса было всегда спокойным, улыбающимся.

Удивительно скромный в своих потребностях, он жил уже целых два года в бараке возле холма, потому что там было относительно безопасно. Спал он на цементном полу вместе с детьми хозяев. Когда ночью шел сильный дождь, всей семье приходилось вставать и ведрами вычерпывать с пола воду, а потом долго сушить одеяла.

Когда у него оставалось свободное время, он ухаживал за цыплятами, выращивал цветы за бараком — ребята под его присмотром натаскали туда земли и засыпали часть болота. Хозяйских детишек он учил грамоте. Ел он обычно в ближайшей молочной, довольствуясь простоквашей с гренками.

Простокваша, гренки, десятка два деловых свиданий за день и отличное настроение, бодрость духа…

Сейчас, конечно, для отличного настроения не было никаких оснований. Но голос Сарантиса оставался спокойным. Если он не сразу находил нужные слова, теребил подбородок, то это потому, что старался точнее выразить свою мысль. Молчание в такие минуты ни к чему хорошему не приводит; человек невольно эгоистически замыкающийся в себе, отгораживается от окружающего мира.

Сарантис, стоявший перед столом, подозвал к себе товарищей. Они подошли к нему, сгрудились у стола. Тимиос, зажимая рукой рану, оперся о плечо Мимиса. Их сплоченная группа выглядела необычайно торжественно.

Старый полковник продолжал неподвижно стоять у стены.

— Послушайте, друзья, — сказал Сарантис. — У нас нет времени. К чему нам распространяться о том, какое значение приобретет наш поступок? Давайте лучше поговорим по душам. Я считаю, что мы должны остаться здесь и мужественно погибнуть.

Обычно на собраниях, когда Сарантис заканчивал свою речь, внеся какие-нибудь предложения, он клал на стол перед собой часы и следил по ним, чтобы выступающие после него товарищи придерживались установленного регламента. Эту привычку он приобрел еще давно, на заводе. И теперь рука его невольно потянулась за часами, нащупала ремешок, большим пальцем он даже провел по запотевшей крышке. Но тут молнией пронеслась у него в голове мысль, что часы ему больше не понадобятся. Он внес свое последнее предложение! Сердце у него защемило, и он поспешно сунул руку в карман.

Мимис понял, что пришло время ему высказаться. Даже если бы он стоял по другую сторону стола, до него все равно дошел бы черед. Если бы жив был его отец и сейчас находился здесь, он стукнул бы своими огромными кулачищами по столу так, что задрожали бы стены, и прогремел: «Мы будем сражаться до последней пули… Этот дом — наша крепость…» Он нашел бы еще что сказать, наверно, обнял бы всех по очереди за плечи, и глаза бы его сверкали. Отец его был необыкновенный человек. А Мимис, по натуре робкий и молчаливый, лишь переминался с ноги на ногу.

— Я вполне согласен с Сарантисом. Мы должны остаться, — наконец выдавил он из себя и, чтобы подбодрить товарищей, прибавил шутливо: — Целый год мы бились над тем, чтобы меньше болтать и больше делать… И вот наконец нам это удалось.

Но его горькая шутка не вызвала ни у кого улыбки. Только молчание стало еще более гнетущим.

Сарантис посмотрел на Тимиоса, опиравшегося теперь рукой на угол стола. Первый пушок появился над верхней губой и на щеках мальчика из бакалейной лавки.

— Я не уйду отсюда, — твердо сказал он.

— И я тоже, — поддержала его Элени и тотчас перевела взгляд на Георгоса.