Закованный Прометей. Мученическая жизнь и смерть Тараса Шевченко

Тарас сразу хотел напоить приезжего чаем, и посмотреть рисунки, и выслушать все о далекой Украине, но, как это обычно бывает при встрече друзей, начав разговор, они забыли и о чае, и об ужине.

Дружба, взаимная любовь родились с первых же минут.

— Ты не представляешь, какое чудесное было у меня путешествие, — рассказывал Вася Штернберг. — Почти все лето я провел с Михаилом Ивановичем Глинкой в Качанивке, у пана Тарновского. Ты же знаешь Михаила Ивановича?

— Да, я видел его несколько раз у Карла Павловича, у Кукольников. Карл Павлович его очень любит и уважает.

— Его нельзя не любить! А его музыка! Он гениальный! Это же первый российский композитор, который создал такую величественную вещь.

— Я очень люблю и эту оперу, и все его музыкальные вещи. Мы с Карлом Павловичем много раз слушали оперу в театре.

— А сейчас он работает над не менее прекрасной и выдающейся вещью — «Руслан и Людмила» Пушкина. Он говорил, что это была еще мечта Александра Сергеевича — написать либретто для оперы Глинки. Какая жалость, что он не успел! В Качанивке Николаю Маркевичу приходилось дописывать слова либретто. Сколько прекрасных арий, хоров родилось там на моих глазах. Это было божественно!

— А как оказался на Украине Глинка?

— Он поехал набирать певцов для придворной капеллы. О, какой там певучий народ! Соловьи! А сколько настоящих соловьев я слушал весной в прекрасном качановском парке. — И вдруг Вася смутился и умолк. Какая-то тень набежала на его ясное лицо, как будто с качановскими соловьями было связано еще что-то — и грустное, и прекрасное.

Тарас, чувствительный и деликатный, заметил это, но Вася тряхнул чубом, как будто отогнал от себя воспоминания.

— Вот с кем тебе надо обязательно познакомиться — с Семеном Гулак-Артемовским! Ну и бас, я тебе скажу, ну и голосина! Какой красоты! Я убежден, что весь Санкт-Петербург будет побежденный им. А что за человек! Веселый, добродушный, дружеский. Он не хотел ехать в Петербург. Говорил: «Я там загрущу, привык я к раздолью!» Друзья с Киевского хора, где он пел, все плакали, как малые дети, когда он с Глинкой отъезжали. Обязательно, обязательно пойдем послушаем его! Он уже здесь, в Петербурге. Как он поет украинские песни! Вся природа Украины встает перед тобой, запорожские казаки оживают… Но я хотел тебе рассказать о «Руслане и Людмиле». Мы часто за полночь засиживались в оранжерее, где жил Михаил Иванович. А моя резиденция был «фонарик» — вот посмотри на рисунок.

Вася достал из чемодана портфель и быстро нашел нужный картон.

— Это этюд, а картину я подарил Михаилу Ивановичу. Это я сижу за мольбертом, это Михаил Иванович, а это Маркевич пишет слова к либретто. Он историк Украины, Маркевич, этнограф, вместе с Глинкой закончил пансион. И с ним я тебя обязательно познакомлю.

— Ты там очень хорошо провел время, в этой Качанивке, как я вижу, и очень плодотворно. Вон сколько сделал! — заметил Тарас.

— О, да! Глинка говорил, что он нигде еще не работал с такой охотой, как на Украине. Он прислушивался к песням девушек, старых кобзарей. У пана Тарновского неплохой свой оркестр, и там исполняли все, что Глинка написал для «Руслана и Людмилы».

— А кто этот пан Тарновский?

— Как тебе сказать? Очень богатый пан — 9000 крепостных, огромное хозяйство, дворец. Я бы не сказал, что сам разбирается в искусстве, но любит «покровительствовать». Ему было приятно, что Глинка гостит у него, что придворная капелла будет петь сначала в его церкви, в его зале. Он бывает сам часто в Петербурге, и я познакомлю с ним. Он любит искусство.

— Он старый?

— Не очень, лет под пятьдесят.

— Дети есть?

— Нет, но у него живут его племянницы… девочки… — Вася снова вдруг смутился и умолк.

— И племянницы тоже бывают в Петербурге? — вроде ничего не заметив, спросил Тарас.

— Не знаю, приедет ли этой зимой, — сказал Вася.

Он так и сказал «приедет» а «не приедут», потому что перед глазами была только одна из племянниц…

Позже Вася рассказал историю любви своей. История самая обыкновенная. Он влюбился в старшую племянницу Тарновского, а та хоть и отвечала ему тем же, но в деле брака предпочла ему какого-то лысого доктора Бурцева.

Они говорили, говорили без конца, наконец на полуслове голова Штернберга склонилась на подушку Тарасовой кровати, где он сидел, и юноша уснул крепким сном с улыбкой на лице.

«Есть на свете такие счастливые люди, — думал Тарас, глядя на открытое, искреннее лицо Васи. — Им не нужна никакая рекомендация. Не успеешь и опомниться, а становишься с ними уже родным, без наименьшего усилия с твоей стороны. А есть и такие несчастнейшие люди, с которыми с семи печек хлеба съешь, а все-таки не дознаешься, что оно такое — человек или амфибия? Подальше от таких!» Он сразу почувствовал, что Вася Штернберг именно принадлежит к первой категории.

Тарас вдруг улыбнулся, схватил карандаш и набросал портрет неожиданного друга.