Сорока смотрел на пустынный двор и думал, где сейчас может находиться и чем заниматься Бухарик. Потом попытался вспомнить, что он сам делал хотя бы еще вчера, но в глазах стоял один белый бесконечный снег.
Гриф тем временем вырулил со двора и уверенно вдавил педаль газа в пол.
— Че притихли? Не умер же пока никто.
Айзек пожал плечами, мол, хочешь веселья — на, покрутил ручку магнитолы. Из динамиков потянулось тоскливое:
Here we are and you’re too drunk
To hear a word I say,
Start the car and take me home…*
Гриф поморщился и сменил волну, но лучше не стало. Мелодия заиграла та же. К тому ж, будто в отместку, началась с самого начала, еще заунывнее и протяжнее. На третей радиостанции вдобавок к словам песни послышался сдавленный плач, хотя конечно плакать никто не мог, и виновата была слабая антенна.
Гриф зло цикнул, пригнулся, высматривая сквозь снегопад сигнал светофора:
— Вот же, сучьи дети, впаривают везде свою хрень. Купили все с потрохами.
— Если верить маркетинговым исследованиям, общая окупаемость трендов прямо пропорциональна проценту недовольных навязыванием этих трендов, — отозвался Айзек, — а вообще… Вот интересно. Про любовь и страдания столько написано, что это давно уже не тренд. Нет эффекта новизны. Но люди по-прежнему слушают песни и читают книги. Потому что мозг проецирует ощущение любви, на десять процентов создавая ощущение пережитого, и это делает привлекательнее…
— Заткнись, а, — слабо попросил Дэни, — голова от тебя пухнет.
— Амур, бордюр, абажур, — хохотнул Гриф и заработал тычок под ребра от сидящего сзади Дени, — ополоумел? Больно же!
— А ты выкоблучивайся меньше. Боже, как вы мне все надоели…
Сорока костями чувствовал тянущую ноющую боль во всем теле, как от высокой температуры. Он пощупал себе лоб и все равно не понял, болен или нет. Живот скрутило судорогой, как в институте перед сложным экзаменом. И не тем, когда вовсе не учил, и даже волноваться не о чем — сразу понятно: шляпа будет. А когда читал и не до конца. И прочитанное помнится, но урывками и теплится в мозгу — след не след, отпечаток не отпечаток. И само волнение от того, что не знаешь — удастся ли ухватить, когда наступит время.
— Ты когда-нибудь чувствовал, что тебе не хватает того, кого ты никогда не встречал?
— Ты что напился?
— Напился, не выспался, сошел с ума. Какая разница? Ответь.
— Скажу Кире, чтоб вправила тебе мозги.
— Кстати, что интересно — Кира означает «повелительница» или «госпожа»? А вторая версия происхождения — от древне-персидского — «солнце». Странно, да — что здесь общего?..
— Значит, вот так ты своих баб цепляешь?
— Баб? Фу, как грубо. Не ожидал от тебя. Ээх… И даже если все вокруг в нашей повседневной серой рутине грубят, пьют и ведут себя как свиньи, это же не повод им уподобляться? Со школы мы с тобой за одной партой, а честное слово, иногда ты такое ляпнешь, что кажется, я вообще нихрена, тебя, сук, не знаю. Че смеешься? Правда… Вот и думаю… Получается, мне не хватает того, кого я никогда не встречал?..
— Зачем оно надо, любить? — беззаботно трепался Гриф, хоть никто его особо не слушал. — За идею? Типо, так надо? Быть нормальным? Да я лучше пойду нажрусь как свинья, и пусть от меня всех тошнит, чем загоню себя в такую заразу, как любовь.
Сорока сдавил голову руками и даже помотал ею для верности. Болтовня Грифа влилась в уши и заполнила собой мысли. Ничегошеньки лишнего не осталось.
Комментарий к 2 Шаг
*(перевод) Вот мы здесь, и ты слишком пьяный,
Чтобы слышать, что я говорю,
Заводи машину и вези меня домой.
========== 3 Шаг ==========
***
Платоша смотрел хитрыми глазами-пуговками, и уныло качал жирным подбородком над засаленным галстуком-бабочкой: «Не видел, не знаю, и хватит мне тут пачкать».
Растаявший снег с ботинок растекся на полу грязной лужей. Сорока отошел в сторону, но грязные следы змеями тянулись за ним. В глубине «Пещеры» грохотала музыка. За красными бархатными портьерами метались разноцветные всполохи танцпола.
— Че ты из нас жилы тянешь? — сплюнул Гриф и некогда чистому полу снова досталось. — Давай по-хорошему. Он же постоянно у тебя терся. Может знаешь или слышал чего?
— Что тут знать. Он же странный, Бухарик-то, не от мира сего, — Платоша развел белыми ручками и в голосе его была печаль, — может и представился. Хорошо не у меня. Или думаете, я его в подвале запер? Совесть имейте, господа. Неделю назад заходил он. Понурый как обычно. Как обычно молчал больше. Потом сказал, что скоро уйдет, расплатился и ушел. Вот и все.
Бархатная портьера откинулась, и из зала вышла раскрашенная девица с копной рыжих волос в черном латексном костюме.
— Платон, дорогой, — ласково позвала она. — Будь кошенькой, у нас без тебя музыка закончилась, иди к нам.
Сорока почувствовал, что нестерпимо хочет уйти. Перед ним будто распахнулась дверь стоматологического кабинета. И от предчувствия скорой муки заныли зубы.
— Что этим людям нужно? Ты не забыл, чей ты?
— Что нужно, что нужно? — неожиданно затянул Платоша басом, словно выступал в опере, — Нужно, вно-о-вь надевать шутовской костю-ю-юм, прятать в белилах лицо-о-о…*