Закрытие темы

Ты ни горяч, ни холоден. Куда там!
Не метаться
в огне тебе, и не до медитаций
суровых (?), ледяных (?), когда твой ум
решает, как да что, – да всё в порядке,
всё хорошо, растёт укроп на грядке,
ты ортодокс, возможно, вольнодум.
Ты ни горяч, ни холоден. Устало
глядишь на мир со стороны, а стало
быть, терпелив. Хаос души сокрыт
под маской ироничности. Отчасти
ты жить умеешь. Ты умён. Ты счастлив?
Ты ни горяч, ни холоден. Ты сыт.

Ты ни горяч, ни холоден. Ты просто
один из тех, кто вышел выше ростом
тех, кто пониже, впрочем, ниже тех,
кто выше, та-та дальше я не помню
та-та-та та-та тара-та-та-та
какой-то там тра-та-та-та успех.

Ты ни горяч, ни холоден. Ты ищешь
тра-та-та та-та та-та-та-та тыщи
тра-та-та-та, но не нашёл ещё
в себе себя. Как малое дитятко
тра-та-та та-та ищет под кроваткой
игрушку: холодно? теплее? горячо?

– Вот вы, Оля, это всё театр-театр, говорите, литература там, поэзия… а я, я что хочу сказать?

– Вы бы не бродили, Александр Степанович, вам же укол сделали.

– Я сегодня книгу читал, вчера то есть. Воспоминания о Лермонтове – не поверите, плакал! Тот молодой, этот ещё моложе…

– Кто, Александр Степанович?

– Мартынов. Совсем пацан – ну, сколько там? – двадцать с хвостиком. Мальчишка!.. И такая глупость получилась… Такая, не поверите, какая глупость…

– Да я знаю…

– У них, Оля, был вечер, приём значит… Ну вот, был вечер, а Лермонтов, он с дамой беседовал, и стояли они как бы возле рояля… Кто-то играл на рояле, музицировал, значит… Князь Трубецкой, кажется. Ну вот, стоят они с дамой, беседуют, вдруг входит Мартынов, и за поясом у него, знаете, два кинжала. На Кавказе все так ходили: у кого один кинжал, у кого два, кому как нравится. Лермонтов да и скажи: вот, посмотрите, вошёл мужчина с двумя кинжалами. А дама возьми и хихикни. И как назло, Оля, в это время музыка прекратилась. И все слышали. И так получилось, будто Лермонтов нарочно сказал, чтобы все слышали. Хотя чего тут особенного? Сказал и сказал. Ничего особенного, так ведь? Ну вот, Мартынов говорит ему потом: «Мишель, ты меня опять, значит, оскорбляешь…» У них и раньше было… «А мы с тобой договаривались насчёт деликатности, забыл?» Самолюбие у него, Оля, у Мартынова… Ну, Лермонтов пожимает плечами: что делать, если так получилось, или ты теперь меня, говорит, на дуэль вызовешь? А тот разозлился: да, говорит, милостивый государь, и всё!

– Ну так вы лягте, Александр Степанович, не бродите…

– Прочитал я всё это, и так тоскливо стало, так стало печально… Подхожу к окну, а во дворе бабы ругаются, не поделили что-то. Кричит одна другой через весь двор: ах ты, сукина дочь (извините, Оленька), так разэтак… А вторая отвечает в том же роде, только ещё круче. Ну и что? Покричали-покричали и успокоились, как ни в чём не бывало… Никто ни в кого не стреляет. Все живы-здоровы… Благополучие!.. Так и живём, Оля.

А пальцев на правой руке у деда не было. Ему повезло. Он сам говорил, что ему повезло. Он считал себя человеком везучим.

Обручальное кольцо самоварного золота хранилось в железной коробочке из-под индийского чая. Ещё там лежал петровский пятак и почему-то напёрсток.

Когда умерла бабка, дед надел кольцо на безымянный палец левой руки. Эта рука была разработана, как клешня у омара. Он рубил, пилил, строгал одной левой. А если кто здоровался с ним за левую руку, то всегда крякал от неожиданности, и тогда дед, словно читал по бумажке: «Ха-ха-ха», – громко и членораздельно смеялся.

Февраль-фебруарий, бокогрей лютый. Сшиби рог с зимы.

На углу Невского и Гоголя она окликнула: «Привет!»

– Привет, сто котлет. Давно не виделись. (Давно – это значит неделю.)

– Какой ты зашоренный сегодня… Не замечаешь.

– А… Придумываю.

– Оно и видно. Куда?

– Туда.

– И я туда же.

Слово за слово: «Букинист», кондитерская, Гостиный.

– Хочу купить шляпу.

– Шляпу?

– Широкополую.

Мы отстояли очередь в отдел головных уборов[25], и – о чудо! – продаются шляпы. Широкополые.

– Потому что зима.

– Тебе идёт.

– И тебе идёт, посмотри.

(«… На Чеширского кота в сапогах и шляпе…»)

– Ух, ты!

Вот именно: «На Чеширского кота, глянь, какая красота».