И:
А ведь хорошо, чёрт подери, хорошо!.. Разумеется, все стихи за Клементьева (и за Краснощёкова тоже – с ними нам ещё предстоит познакомиться) я сам придумал. Я сам придумал, я старался, я очень старался – меньше всего я хочу смеяться над своими героями.
Встреча состоялась утром.
Как хорошо, говорит герой, как хорошо солнечным воскресным утром пройтись по улицам Первомайска, выйти на берег реки, вдохнуть прохладный воздух всей грудью!.. В субботу и воскресенье открыт базар, кажется, весь город собирается посмотреть, чем торгуют. А торгуют здесь всем: овощами, фруктами, пирожками с капустой, семечками, вафельными трубочками, детскими дудочками, ивовыми удочками, дешёвой бижутерией, шерстяными носками, самопальными джинсами, вышивкой-ришелье, собаками-кошками, деревянными ложками, матрёшками пустыми, рыбками золотыми… Смуглый восточный человек, неизвестно как сюда попавший, продаёт хрустальную люстру. Он стоит за прилавком, а хрустальная люстра, подвешенная на крюке, покачивается над его ухом. «Почём товар, хозяин?» – «Бери даром, дорогой, полтыщи». – «Вай, вай, вай», – укоряет его покупатель.
Клементьев идёт по магазинам. Он заходит в книжный. Он видит Краснощёкова у прилавка. Краснощёков заметил подошедшего к нему Клементьева, но не узнал. Он говорит неузнанному Клементьеву, как незнакомому человеку:
– Вот. Не читали про Сакко и Ванцетти?
– Нет, не читал, кажется.
– Интересно, интересно, и тираж небольшой, – говорит Краснощёков, заглядывая на последнюю страницу, – двести тысяч…
Качнув головой удовлетворённо, он идёт платить в кассу. Он выходит из магазина. Клементьев – за ним.
– Здравствуйте, Николай Кондратьевич!
Он повернул лицо в мою сторону, говорит Клементьев, и стал всматриваться, хмуря лоб. Как постарел Краснощёков! Я бы мог запросто обознаться.
– Николай Кондратьевич, помните: «Раздарив под глазами отёки, жизнь уходит, как гость, по-английски»?
Боже милостивый, это не передать словами.
– Стас! Дружок ты мой, Стас!
– Что вы, ну, что вы, – говорил я, – Николай Кондратьевич, – я пытался освободиться от объятий, – Николай Кондратьевич…
На нас люди смотрели.
Я не буду подробно останавливаться на следующей главе, представляющей собой крайне сбивчивый, сумбурный и глубоко эмоциональный рассказ Краснощёкова о житье-бытье своём и здоровье, прерываемый к тому же многочисленными комментариями Стаса Клементьева и появлением, кроме того, однорогой козы, перебегающей для разнообразия улицу Партизана Шорина. Бог с ней, с козой, о ней лучше забудем, а вот что Краснощёков последние шесть лет просидел безвыездно в Первомайске, лучше запомним и особо отметим как следствие, тот факт, что подобно философу Канту, жившему в Кенигсберге и не видевшему, по преданию, моря, Николай Кондратьевич, проживающий в своём Первомайске, ни разу не побывал за эти годы на городском вокзале. «Больше ничего не выжмешь из рассказа моего». Поэтому смело опустим семь необязательных страниц и останемся благодарны Николаю Кондратьевичу за сообщённую им в общем-то важную для нас (про вокзал) информацию.
Коль скоро зашла речь о странностях Краснощёкова, то, пожалуй, следует прибавить к общему списку ещё две, напрасно я их опустил раньше: первая – безотчётная любовь к Иннокентию Анненскому, озадачивающая каждого, кто хоть немного знаком с поэтической продукцией Николая Кондратьевича, и вторая, частным случаем которой является первая, – поразительнейшая широта взглядов. Объять необъятное – вот чего хотел Краснощёков. Было известно, он пишет поэму – о всей своей жизни. Он многим говорил об этой поэме, но никто никогда не слышал из неё ни одной строчки (притом, что обычно Краснощёков охотно читал, когда просили, стихи, и даже часто, когда не просили).
Вот ещё небольшой кусочек, зря мною вычеркнутый, поведенческий портрет Краснощёкова. Не столько здесь своё пытался отразить Клементьев мнение, сколько общее. Значит, так.