Закрытие темы

Его фамилия не отвечала наружности. Краснощёков был бледен, тщедушен, худ. Щёки его провалились. Он много курил и работал ночами. Был он весь какой-то развинченный, неуклюжий; никто не знал, что сделает Краснощёков через секунду – смахнёт ли пепельницу со стола, уронит ли стул на пол или ударится локтем об угол шкафа. Но при всей угловатости, нервозности, развинченности держался Краснощёков с удивительным достоинством, как бы подчёркивая свою исключительность и необыкновенность. Он хотел казаться величественным – под стать пафосу своих лучших стихотворений, была у него такая слабость. Наверное, поэтому Краснощёков слегка запрокидывал назад голову и, когда разговор заходил о поэзии, смотрел на собеседника как бы сверху вниз, глаза его, однако, постоянно бегали, что не создавало впечатления величия, даже если и возникало отдалённое сходство с Данте (ввиду выдвижения вперёд подбородка). Краснощёковская манера двигать подбородком стала для многих предметом подтрунивания.

И два слова, наконец, о Сашеньке. Сашенька. Тайна дружбы её с Краснощёковым так и останется неразгаданной. А сколько было кривотолков о том в Первомайске.

Читатель оригинального текста «Трубы» должен был бы, по замыслу автора, ощутить присутствие Сашеньки с первых же страниц романа. Прежде чем пойти в диетическую столовую, Стас Клементьев увидел на автобусной остановке стройную девушку. Она приобрела только что пучок салата в овощном ларьке, и приобретённый салат этот выглядывает из полиэтиленового мешка с эмблемой «Росмолпром-82», – сейчас она сядет в автобус. Что-то заставляет остановиться Клементьева; он замечает, что волосы у неё – каштановые, и теперь уже наступает черёд заметить читателю, как легко этот редкий эпитет будет употребляться не к месту героями. Я тогда на то хотел намекнуть таким образом, что образ её светлый проник в душу рассказчика.

Если не Данте, то Вергилий: продолжаем движение.

– Это дом князя Мещерского, – сказал Краснощёков.

Он ведёт Клементьева по Первомайску.

– Какого Мещерского?

– Князя Мещерского, реакционера. Вон стоит.

– Этот?

Ещё бы не знать Клементьеву этот дом – двухэтажный, ютящийся между пивным павильоном и городской баней с колоннами. Когда-то в нём начальствовал Пётр Семёнович, Дашин отец, и были тут шерсточесальные мастерские. Они и сейчас есть – только вывеска новая, а тогда, бывало, Пётр Семёнович, выйдя на балкон (дом этот с балконом) и опершись на перила… однако опустим.

– Не понял. Мещерский?

– Эх, Стас. К нам историк приезжал, я объясняю. Приезжал историк, давал интервью в газету, я с ним беседовал. Видишь ли, оказывается, тут мог останавливаться Мещерский, князь, а тот был близок одно время к Достоевскому, когда журнал издавал… в Петербурге… и охотился он тут, говорят, на зайцев, у нас, ты же знаешь, до сих пор ещё зайцы водятся… Я заинтересовался насчёт Мещерского, может, и Достоевский бывал у нас когда-нибудь, мало ли, может, здесь останавливался…

– Но ведь Достоевский не был охотником?

– В том-то и дело, что не был. Тургенев был, а Достоевский не был… Да и не дружил он с Мещерским…

– Вам бы, Николай Кондратьевич, в краеведческом музее работать.

– Музей закрыт, – с печалью в голосе произнёс Краснощёков, – в связи с ремонтом Дома культуры.

Свернув налево с главной улицы и вниз (Первомайск – город холмистый), мы (продолжает Клементьев) очутились в парке имени Орджоникидзе. Народу здесь была тьма тьмущая («потому что выходной», – объяснил Краснощёков), – кто гулял по аллеям, кто стоял возле опять-таки павильона пивного, кто сидел на скамейках, кто на траве расположился, постелив газету. Играла музыка, крутилась карусель, и было слышно, как глухо щёлкают в тире. Сквозь кроны деревьев выглядывал земляной вал – старинное фортификацинное сооружение, свидетель былой славы.

– Посмотри, – сказал Краснощёков (мы стояли на краю вала, весь город был как на ладони). – Вон там, за рекой, – он протянул вперёд руку, – мельница, помнишь? Ветхая уже и крылья давно обвалились, а всё не сносят. Красиво.

– Трубу-то когда снесёте?… Торчит посреди города…

– Пускай поторчит. Снесём. Завод снесли и трубу снесём.

– Так завод снесли – я ещё не родился.

– И трубу снесём, время придёт.

– Так уж! Она ещё сто лет простоит.

– Привыкли мы к ней, – вздохнул Краснощёков, – не замечаем трубу, если честно… Вон, видишь, с плоской крышей, это ресторан «Буревестник», уже без тебя строился… Вот пожарная вышка, ты знаешь, памятник первой половины XIX века. Помню, горел в семьдесят шестом году Дом быта, думали, не потушить будет, я тогда в газету писал об ответственности. Вот бывший исправительный дом, ныне культурно-просветительное училище…

– Я знаю.

– Вот Дом культуры. Вот наша редакция. А там я живу.

– Всё там же…

– Да, всё там… ты, давай, зайдём, если свободен…

Я был свободен. Ветер трепал волосы Краснощёкова. Он смотрел против ветра и глаза слезились. Над головой каркала ворона, музыка её не пугала. Мне захотелось сказать что-нибудь хорошее.

– Николай Кондратьевич, вы стихи пишете?

– Пишу. – Ему было приятно, что я заговорил об этом.