Зал ожидания

Три квартала – это всего восемь с половиной минут на ходульных ногах Павла Игнатьича, время, неоднократно проверенное как в ту, так и в другую сторону, время для составления планов на день или размышлений о том, почему этим планам все-таки не суждено было осуществиться, – это в зависимости от того, в какую сторону двигался Павел Игнатьич.

Но теперь, в эти роковые восемь с половиной минут, которые, казалось, нестерпимо растянулись в целую вечность, Павлу Игнатьичу было не до анализа прожитого дня: он бежал домой, бежал от дождя, который, в общем-то, любил (но не до такой же степени), бежал от грозы, которой, как очень многие, даже образованные люди, весьма боялся.

Но ему не повезло, хотя, вырываясь из трамвайной духоты, он уже заранее знал, что не успеет добраться до подъезда сухим. И действительно, примерно на середине дистанции, в районе зарешеченного окна какой-то конторы, под которым на грязно-зеленой штукатурке было нацарапано неприличное слово, Павла Игнатьича накрыла стена крупного, как тропические плоды, дождя.

Сначала грянул гром – это, должно быть, Господь, выглянув из-за тучи, закашлялся от городской пыли, взметнувшейся до стратосферы. И тут началось…

Акации, покрытые буйными, ароматными кистями, в одно мгновение сбросили в мутный поток гроздья своих цветов. Чей-то белый «Ситроен», трусливо прижавшийся к бордюру, оказался по колени в воде и испуганно завизжал противоугонным дискантом.

Под деревьями на тротуаре в считанные секунды не осталось ни одного сухого пятачка, и Павел Игнатьич, на ходу подкатывая уже липкие трубы своих тощих брюк, мчался по улице, без разбора переставляя длинные ноги куда попало, хотя в сухую погоду, часто проверяя самого себя, мог пройти с закрытыми глазами целых полквартала, ни разу не оступившись. Но теперь было не до экспериментов, теперь нужно было как можно скорее скрыться, умчаться от лавины дождя, хотя уже на середине забега на нём не оставалось ни одной сухой нитки.

* * *

Она пришла, как сон – тихо и незаметно, когда Павел Игнатьич, разомлев от ужина и давно окончательно обсохнув, придал телу особенно удобный изгиб, заданный сидением и спинкою старого, примятого кресла. Его жилистые руки лежали на перилах, безвольно свешиваясь удлиненными кистями вовнутрь, а глаза, потеряв фокус, принимали расплывшееся, скользнувшее куда-то в сторону зеркало телевизора с двумя обозревателями новостей, сросшимися плечами, как сиамские близнецы.

Катя сняла в прихожей свои аккуратные, подросткового размера белые «лодочки» на невероятно хрупкой шпильке (Павел Игнатьич даже не повернул головы), босиком прошлёпала в кухню, загрузила на среднюю полку холодильника кефир в мягком и податливом, как приспущенный воздушный шарик, пакете, десяток увесистых кремовых яиц, водрузила на голый стол кирпичик хлеба, от чего он стал походить на небоскреб в пустыне, и мягко, по-кошачьи, с врожденной грацией аристократки, вошла в комнату.

На ней была джинсовая юбка классического цвета и голубая, в тон, футболка с какой-то овальной эмблемой и надписью на тарабарском языке. В пшеничных волосах, стриженых под «каре» выблёскивали две ажурные бирюзовые заколки, в ушах искрились миниатюрные маятнички золотых серег.

Приблизившись, она присела на корточки у кресла, где, по-прежнему не поворачивая головы, затаился Павел Игнатьич, долго сопела, изучая его продолговатое лицо с черными штрихами двухдневной щетины на острых скулах, потом положила свою почти детскую ладошку на его руку, как раз на то место, где узелок вены раздваивался на извилистые рукава, и тихо спросила, пугаясь собственного вопроса:

– Паша, мне… уйти?..

Павел Игнатьич моргнул, гулко переместил кадык вверх-вниз, сглатывая слюну, и медленно, будто не решаясь взглянуть на Катю, повернул голову. В его темно-карих глазах, сосредоточившихся на переносье девушки, калейдоскопически сменяя друг друга, промелькнули какая-то отягощенная внутренними переживаниями любовь, юная, почти девственная нерешительность и болезненная, примитивно-потребительская жалость к самому себе.

– Катя… – выдавил он и осекся.

– Что случилось, Пашенька? – спросила она, просачивая свои пальцы сквозь пальцы его ладони.

Он оторвал взгляд от её лба, устремил его дальше, вглубь комнаты, где над дверью монотонно такали секундной стрелкой настенные часы, долго следил за тонкой красной ниточкой, нервно шагающей по кругу.

– Я решил… вернее, я понял… – сказал он, стараясь не смотреть на нее, – мы… не можем так больше. Это всё нелепость, абсурд. Зачем это?..

Ha секунду, всего лишь на одну секунду, их глаза пересеклись, будто шпаги фехтовальщиков на подиуме для соревнований, и Павел Игнатьич, тридцативосьмилетний одинокий волк, писатель с немалым жизненным опытом, вдруг понял, что это юное создание, съежившееся рядом, этот, по сути, ребенок, возведенный, возвеличенный им в ранг любимой женщины, – она, Катя, давно все поняла и, мало того, ждала этого разговора.