Залежь

Все шли пешком. Чамин ехал. Когда ему, по ошибке пусть, преподнес Иван Краев хлеб-соль, на Федьку накатила вдруг такая тоска по родной деревне — хоть вой. От Железного до их Кладбинки, вспомнил он, было всего день езды на верблюде, а на машине — рукой подать. Здесь расстояние мерили не верстами, не километрами, а временем и видом транспорта с поправкой на зиму, весну, лето, осень, ведро и ненастье, и переняли эту мерку русские поселенцы от местных казахов. Федор из разговора директора с шофером понял, что новый совхоз собираются организовать если не в самом Железном, то где-то около, но до этого «около» шагать да и шагать, и когда все покидали вещи в автобус, — пешком, так пешком, лишь бы не с мешком, — у Чамина мешка не было, полез сам.

— А ты, самозванец, куда?

— Директор разрешил.

— Красивей всех?

— Не красивей, здоровья нет. У меня ноги разные, земляк.

— В-о-он что. Тогда садись, — смиловался Краев. — Покалечился или от рождения?

— От рождения.

— А-а-а, гляди-ка ты. Ну садись, садись. Лезь там где-нибудь.

В автобусе неразбериха, сиденья завалены, и Федька разлегся поверх всего. Ему опять захотелось есть, караваем только раздразнили, не дав отщипнуть как следует. Общупал один мешок, общупал другой, потянулся к третьему.

— Эй, земляк! Ты чего потерял?

Федор вздрогнул, но мешком не попустился.

— Вчерашний день ищу.

— Не там ищешь.

— Там.

Из зеркальца над лобовым стеклом на Федьку уставились синие, как порох, глаза, и высекать искры было небезопасно: вспыхнут — и вылетел.

— Виноват, исправлюсь. Пожевать ищу.

— Пожевать. Спрашивать надо, не своевольничать.

Иван по акценту давно понял уже, кого везет, но расспрашивать, почему покидал родные края человек, неприличным считал с бухты-барахты, а к слову или к делу не приходилось, и Краев, стерпев и на этот раз, полез в «бардачок», достал мешочек с хлебом, луком и вареными яичками, коробок с солью, фляжку с квасом, подал все это добро в порядке очереди пассажиру, всего и сказав напоследок:

— Перекуси.

— А самому?

— Ешь. До дому не помру.

Федор сполз ниже, разломил кусок пополам, достал яйцо, повертел его, занес над хромированным уголком чьего-то чемодана и усмехнулся.

— А знаешь, Иван, я ведь уж и забыл, с какого конца разбивать их по деревенским порядкам: с тупого или с острого?

— За что ты так, парень, на деревню осердился?

— Так вышло. Ты меня в Кладбинку не завезешь?

— В Кладбинку? Не-ет. Далеко не путь. А что тебе в нашей Кладбинке?

— Родился там.

— Да ну-у-у… Чей?

— Феклы Чаминой. Могутная такая красивая тетя.

— Не знаю, врать не буду. До Железного довезу, оттуда машинешки ходят. Переночуешь у нас, и утречком я тебя отправлю. Ты мне скажи все ж таки, почему ты свою Кладбинку покинул?

— По дурости.

— Ничего себе дурость, мать родную бросил.

— Не говори, земляк. Черти тогда меня на полати занесли, не сам залез.

— А при чем здесь полати?

И неожиданно для себя Федор начал рассказывать.

Ни перед чем не стояла Фекла Чамина, чтобы выучить, человеком сделать разъединственного сыночка. Феденька для нее был все: семья, забота, радость, надежда, жизнь. В Кладбинке в те времена учили только до четвертого класса, и Фекла определила Федю в районную школу-десятилетку, выпросив его на квартиру к знакомому ли, родственнику ли, но Федя звал его дядей.

Федька заканчивал уже седьмой класс. Была весна, был май, было солнышко. По ограде одуванчиков цвело — как мешок новых пятаков кто рассыпал. Все окна настежь раскрыты. Федька сидел и читал географию, готовился к экзаменам. И вот она, соседская Наташка, в окне.

— Федя, у тебя немая карта Европы есть, дай позаниматься.

— Сейчас.

Той карты сроду и на полатях не было, а Федька полез. Судьба уж, видно. Забрался — ружье возле стенки. Наставил попугать, давнул на спусковой курок — без глаза девчонка.

— Дяде — суд, мне — суд, Наташке — увечье.

— Ладно, не насмерть. Вот было бы горе обеим матерям, — покачал головой Иван. — Твоя-то живая хоть?

— А кто знает. Растерялись мы с ней. Суд меня пощадил, тогда и Наташкина мать простила, да я не мог простить ни себе за Наташку, девчонка красивая была, ни матери за свое безотцовство. Ты не улыбайся, Иван, а тяжелый этот камень.

Неожиданно, будто кто ножом небо распорол, сыпанул ливень, затарабанил по кузову, занавесил окна.

— Догнал ведь все-таки, паразит, — выругался Иван и вдавил до отказа акселератор.

А навстречу автобусу уже бежал человек, махал пилоткой и что-то кричал. Краев открыл дверку, сбавил скорость, человек вскочил на подножку, потыкал себя пальцем в грудь, показал вперед, потом поднял палец над головой и тогда только выдавил:

— Я… первый.

— Ты, парень, случаем, не с дождем выпал? Бывают такие явления в природе. Ты кто?

— Солдат я. Демобилизованный… Стоп, стоп, стоп. Приехали.

— Не вижу, чтобы приехали. — Федор прищурился. — Колышки вон какие-то вижу.

— А вот это и архитектура вся, — сказал Краев.

— Да шинель еще моя с вещмешком. Первый я тут! Понимаете?

— Ну, первый, пусть первый, да кто ты есть?

— Демобилизованный воин рядовой Балабанов. Александр.

— Где ж твоя амуниция, демобилизованный воин?