Залежь

Но бессмысленных названий нет, другое дело — не всегда удается объяснить, откуда что пошло и что обозначает. Да Лежачий Камень не велика и столица, чтобы заниматься его топонимикой. Деревня и деревня, коих на Урале тысячи тысяч да по-за Урал не меньше. Эвон она махина какая — Россия! На карту взглянешь — оторопь берет, а уж чтобы отважиться пуститься вдоль нее искать, где лучше, — ни-ни, от добра добра не ищут, и в мирные времена дальше своего района не бывал никто добровольно. На фронты лежачинские мужики уходили добровольно. Разве можно такую землю отдать кому-то?

И даже потом, когда вышпалилась близ деревни железная дорога и зааукали шалые паровозы по весенним ночам, темным и до того тихим, что слышно, как потрескивает, сгорая, падающая звезда, Лежачий Камень остался Лежачим Камнем, под который вода не течет.

Поговорка эта, — да и паровозы тоже, — тамошних жителей не касалась и не трогала, все они от мала до велика и испокон веку холили землю, считали лучшим удобрением соль на рубахах, никакой другой работы знать не знали и знать не хотели, а потому и хлеба у них росли отменные. Настолько отменные, что импортную мельницу построили здесь, чтобы муку на экспорт молоть, чтобы зерно из колоса и в жернов, а не сорить золото по дорогам.

Шли и менялись времена, Лежачий Камень все глубже врастал в землю, и, казалось, уже ничто не сшевелит его, не стронет с места. Умная голова была у какого-то основателя, если сумел он определить в двух словах вековую суть здешних поселенцев. До сих пор тут полевые дорожки глаже дорог, соединяющих Лежачий Камень с другими мирами, до сих пор плутают заезжие люди меж высоких хлебов вокруг да около небольшой деревеньки в сто дворов и с огромной вальцевой мельницей, работающей исключительно на экспорт.

От добра добра не ищут. Богаче здешних полей нет, вера эта передавалась от поколения к поколению, и навсегда отлучались от нее только те, кого прибирали к рукам войны. Поэтому-то и все население Лежачего Камня состояло в основном из четырех фамилий до того схожих и связанных между собой родством, что Наум Широкоступов, направленный сюда председателем еще в тридцатом году, до самой пенсии путал при начислении по трудодням Галагановых с Балабановыми и Балагановых с Шатровыми, и редко какой молодой жене требовалось менять паспорт.

Шурке Балабановой выпадала такая возможность — не захотела, и как была Шуркой Балабановой, так Шуркой Балабановой и осталась и по натуре и по паспорту, даром что и замуж вышла не за однофамильца, за Сеню Галаганова. Жених ей достался путный, первый парень, можно сказать, несмотря на то, что был он лет на десять старше ее. А если учесть, что вернулся Семен с войны целым и невредимым, в погонах офицера бронетанковых войск и с полной грудью наград, то лучшего бы и желать не надо, не одна мамаша мечтала о таком зяте. Но Семен выбрал Шурку с ее славой и репутацией.

— Уж кому-кому, а ей бы с ручками, с ножками кинуться на шею этакому королю, так нет ведь, чего-то еще и завыламывалась в самый последний момент, — судачили люди потом.

Свадьбу сыграть договорились после уборочной сразу, по теплу еще, чтобы с фатой, белым платьем, цветами, бубенчиками и тройкой. И все это было. Шелку на платье жених подарил, цветов у Шурки своих целый палисад цвел, на фату кисеи не нашлось ни у кого — марли в районной больнице расстарались, а тройку лучших коней к сельсовету сам председатель колхоза подал — первая свадьба после войны. И все ж невеста каприз устроила в самый последний момент.

Секретарь сельского Совета уже по фиолетовому штемпелю им обоим в особых отметках тиснул — столешница заскрипела: и принялся свидетельство о браке заполнять:

— Присвоены фамилии… Мужу?

— Галаганов, — чуть-чуть склонил голову Семен.

— Жене?

— Балабанова пиши, — учудила номер Шурка.

У секретаря запершило в горле, закашлялся, Семен вовсе растерялся и покраснел: вот это натюрморт! В сельсовете народу битком, эдакое событие — свадьба: вся деревня здесь — от стара до мала. Это ж какой конфуз жениху, свахе и родителям.

— Ну метафору выдала невестушка! — опомнился кто-то первым.

— Не не… Не не-веста — жена, считай, уж. А-а?

— То есть как Балабанова? — растерялся Семен. Семен на Курской дуге не растерялся, когда на его танк три немецких выскочили лоб в лоб. — Ты теперь Галаганова.

— Нет, я хочу на своей фамилии остаться.

— Ты мне эти западноевропейские шуточки брось тут, понимаешь ли, шутить, — шепотом пытался урезонить невесту Семен.

Семен за четыре года войны всякую повидал Европу: битую и грабленую, и не Семены бы да не Иваны — сколько бы государств недосчиталась она. Шурка понятия не имела, на что это Семен намекает, но перейти на мужеву фамилию отказалась-таки наотрез:

— Сеня, ну ты сам посуди: из-за одной буковки — целый паспорт менять!

У Семена свой резон, у Шурки — свой. Семен считал, что муж — голова. Ну и что? Шурка считала, что жена — шея и куда хочет, туда и повернет эту голову. И повернула ведь!