Заложники

— Да, но как ты очутился там, как в битву ввязался?

Старик дернул поводья и придержал коня, потом глухо произнес:

— Я как про крестоносцев услышу, дома усидеть не могу… Кровь во мне вскипает. Видно, так оно и будет все время, покуда…

— Годы твои уже почтенные — пора дать роздых и твоей палице, никто тебя и словом не попрекнет, — будто желая ободрить старого воина, сказал Юдикис.

Вилигайла нахмурился, сурово сдвинув к переносице седые косматые брови. Он отвернулся и надолго замкнулся в себе.

— Нечего тебе, князь, меня почтенными моими годами убаюкивать! — очнувшись, сердито возразил старик. — Я еще посижу в седле и свой конец найду в битве. Тогда и люди меня добрым словом помянут, и боги не отвергнут. Нет ничего позорнее для мужчины, чем умереть в постели!

При последних словах четверо всадников из свиты весело расхохотались. Смех этот не был издевательским — все одобрительно восприняли жизненный выбор старого воина. Однако Вилигайле послышались в нем ехидные нотки. Ему вообще часто казалось, что его возраст является поводом для насмешек.

— Ничего, состаритесь и вы когда-нибудь! — укоризненно сказал он и пришпорил коня.

— Не сердись! — успел крикнуть Юдикис, но всадник уже был далеко впереди, а потом и вовсе скрылся из виду.

Вилигайла пустил коня рысью. В лицо ему дул порывистый ветер, он взъерошивал бороду, свистел в ушах. Озлобление, вернее, недовольство, внезапно вспыхнувшее в нем, быстро прошло. Старик понял, что зря он обиделся на тех людей. В последние годы его почему-то стали раздражать глупые выходки, спесивые собеседники, ехидные замечания посторонних. А ведь еще несколько лет тому назад Вилигайла не замечал за собой этого. Что все-таки делает с человеком возраст… Хочется уединения — совсем как старому зубру. Ничто не отвлекает тебя от твоих мыслей, разговариваешь только с деревьями, птахами, ручьем да травами. Ну а своей верностью, теплом и хлебом делишься с конем. Что может быть лучше!

Старик продолжал ехать, сам не зная куда, не задумываясь, где сделать остановку. Своего дома у него нет, близких — тоже. Можно, конечно, прибиться к кому-нибудь — вон сколько добрых людей в Жемайтии, и все же ни один из них не заменит того, что когда-то было у Вилигайлы: не заменит семью. Вот если бы он погиб в той битве под Стульгяй, может, летал бы себе в поднебесье наподобие легкого облачка и смог бы разглядеть в тех заоблачных высях, где живут духи, свою жену, троих сыновей, двоих дочерей и двух крошечных младенцев, которым не успели даже имена дать! Да там только его близких тьма-тьмущая! Интересно, держатся ли они вместе? Может, разбрелись по бескрайним небесным просторам? Что они там поделывают — ведь им уже не нужно пахать, пасти коз? В каких садах гуляют, по каким лугам бродят? А что, если разговоры о стране духов, где блуждают умершие, всего лишь сказки? Ведь они вполне могут обретаться здесь, на земле, терпеть муки, только мы их не видим, не слышим, не чувствуем? Один старый прусс сказал как-то, что все кончается с последним вздохом человека. Ничего не остается, как от сгоревшего дерева. Только горстка пепла.

Вилигайла уносился в мыслях далеко-далеко, пытаясь разгадать тайны бытия, но, устав от напряжения, снова возвращался назад, к привычным, знакомым вещам, растениям, живым тварям и валунам, которые можно было увидеть воочию. Чего проще: вот маячат перед ним уши его коня — как все-таки совершенна их форма, как они трепещут, чутко улавливая каждый звук!

Внезапно конь остановился, задрал голову и покосился в сторону соснячка, нетерпеливо переминаясь на месте. Из леса, с треском ломая сучья и тяжело сопя, вышел на дорогу бурый медведь. Увидев всадника, он глухо заворчал. Зимняя светлая шерсть еще не успела окончательно вылинять, и казалось, что зверь одет в залатанную шубу. Вилигайла крикнул, взмахнул копьем, косолапый великан, перепрыгнув через лужу, вразвалочку заковылял назад, в чащу.

Конь снова поскакал, но теперь он проявлял беспокойство, прядал ушами, шарахался в стороны.