Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

В 1813 году в эту историю вторгается человек, которому, по замыслу Жуковского, предстояло сыграть в ней свою благотворную роль. Это соученик поэта по Благородному пансиону, друг и единомышленник, тоже поэт Александр Воейков. Воейков, посетивший Жуковского в Холхе и познакомившийся с семейством Протасовых, проявил живейшее участие к жизненной коллизии друга и предложил свою посредническую помощь. Помощь эта должна была стать особенно действенной после женитьбы Воейкова на младшей сестре Маши – Александре. В отличие от Маши, восемнадцатилетняя Александра Протасова была очень хороша собой и без труда пленила тридцатипятилетнего Воейкова. Удивительно то, что сама она тоже им пленилась. Впоследствии об этой семейной паре писал их современник Ф. Ф. Вигель: «Совершенная разница в наружности, чувствах, обхождении супругов, конечно, бросалась в глаза: он был мужиковат, аляповат, неблагороден; она же настоящая Сильфида, ундина, существо неземное…»[4] Пленилась им не только Александра, но и ее мать, Екатерина Афанасьевна, с радостью принявшая сделанное ее дочери предложение руки и сердца. Обе впоследствии «дорого, горем целой жизни»[5] поплатились за свое ослепление. Поплатился и легковерный Жуковский, против которого Воейков стал интриговать, как только вошел в семью Протасовых. Ситуация осложнилась еще больше.

В 1814 году Жуковский снова сделал предложение Маше и снова получил категорический отказ ее матери. Вскоре Протасовы вместе с Воейковым, получившим место ординарного профессора в Дерптском университете, перебрались в Дерпт. Жуковский с разрешения сестры тоже отправился вслед за ними. Но не прошло и месяца, как Екатерина Афанасьевна потребовала от него скорейшего отъезда и прекращения всяких сношений с Машей. На этот раз аргументом было стремление сохранить незапятнанной репутацию дочери. Жуковский этим доводам не верил. Он тянул еще месяц перед тем, как решился покинуть Дерпт, куда приехал вслед за своей возлюбленной и где намеревался жить рядом с ней, где ему понравилось и казалось естественным остаться и работать, пользуясь богатствами университетских библиотек. Здесь он собирался начать совершенно новую жизнь, полную тихого труда и семейных радостей, отложив на неопределенное время свои надежды на счастье, довольствуясь ролью брата или, как он сам говорил, «отца» Маши. Теперь всем этим надеждам был положен конец.

На прощанье они обручились – тайно обменялись кольцами в знак вечной любви. Разлученные влюбленные переписывались, передавали друг другу письма через общую конфидентку и родственницу Авдотью Киреевскую, которой каждый писал о своих переживаниях; кроме того, они вели дневники для самих себя и друг для друга, и эти дневники отражали их повседневность, не столько бытовую, сколько духовную. Мысли, воспоминания, надежды на будущее, планы, сиюминутные впечатления, философские и этические размышления наполняли эти записи, предназначенные для глаз alter ego, человека, не просто близкого, но слепленного из того же теста. Это фактически так и было: Маша во многом была созданием Жуковского, его Галатеей. Она поддерживала его в письмах примерно теми же самыми доводами сердца и рассудка, которые использовал и он: «Ein einziger Augenblick kann alles umgestalten[6]. Это так верно, и я так уверена, что это будет, что смотрю на теперешнюю жизнь, как на срок, который мне дан, чтобы приготовиться к счастию, чтобы иметь возможность сказать: теперь я его достойна! и достойна делать счастие ангела! О! моя жизнь мне драгоценна – и я берегу ее как твою принадлежность, которую некогда должна буду тебе возвратить! Базиль, чего нам бояться!»[7] Сама Маша больше всего боится за творческие возможности своего суженого. У Жуковского, действительно, способность к творчеству как будто напрямую зависела от душевного состояния: если он впадал в отчаяние, что, видимо, случалось в эту пору нередко, то писать совсем не мог. Как только появлялась надежда на благополучный исход, стихи лились из-под его пера. Маша беспокоилась: «Я не только причина всех твоих горестей, но даже и этого мучительного ничтожества, которое отымает у тебя будущее, не давая в настоящем ничего, кроме слез. – Итак, занятия! непременно занятия. В одной книжке ты сказал, что оно будет для тебя драгоценно, потому что твоя слава будет моя; я надеюсь на твои обещания»[8].