Заложники (Рассказы)

После смерти жены деда, то есть собственной матери, падчерица тому уже жить спокойно не давала. Семья, муж, дочки, квартирка крохотная - кто лишний? Разумеется, дед. Пенсия тоже маленькая, к внучкам его вместо няньки не пристегнешь, на что он, спрашивается? Летом его, впрочем, можно было сплавить на дачу, он там все своими руками - землица, грядки, да и постолярничать мастер, а как снова в город - опять ни к чему, лишний. Года три назад он, оказывается, в две смены работал, дневал и ночевал в детском саду - как дома. Даже раскладушку притащил с матрацем. А потом здоровьишко сильно барахлить стало, вроде и не особенная нагрузка, а все равно не дома, вот и перешел на одну.

Лукинична тяжело вздыхала, жалея и деда и всех их - и мужа своего, и соскребывавшего со сковородки вкусную макаронную корочку Нифонтова. Всех. А падчерица у деда, судя по рассказу Лукиничны, была крутая, тогда как он, по ее же свидетельству, к ней со всей душой, сам говорил, что - как родную.

Однажды дед позвонил ему домой, единственный, кажется, раз, очень рано, и вдобавок в субботу, когда у студента была редкая возможность выспаться, и каким-то не своим, слезно-заискивающим голосом попросил выйти вместо него в суточное. "Дочь, понимаешь, у меня умерла, такое дело..." - и смолк, исчез в темном шебуршении трубки, в глухоте пространства. Нифонтов дежурил целую неделю подряд, и к концу ее голова покруживалась от недосыпа. Вечером же, довольно поздно, хотя он еще не закрывался, вдруг хлопнула парадная дверь и - шарк, шарк - появился дед. Поставил свой объемистый баул на пол, сунул, чего раньше не делал, Нифонтову сухую узкую ладонь. "Здоров?" - словно упрекнул.

Нифонтов-то был здоров, что ему сделается? А вот с дедом явно было неладно: тот словно усох за неделю, еще меньше и невесомей стал. Плюхнулся на стул и застыл, словно забыл, зачем пришел, и про Нифонтова тоже. Очнувшись, мельком оглядел студента, тоже застывшего рядом, может, удивившись, что тот еще не ушел. Да, вздохнул, кто бы мог подумать? Крепкая женщина была, и вот так... Воспаление легких. Детишки остались. И что теперь? Золотистый венчик на голове заколыхался, задвигался, сотрясаясь. И я перед ней виноват, понимаешь. Обижался на нее, ругались, бывало, ох ругались! Грех тяжкий. Даже проститься не успел...

"Вы-то в чем виноваты?" - Нифонтов строго спросил.

Нет, пусть он не говорит ничего, все они виноваты, кто больше, кто меньше - Бог рассудит, - с неожиданной страстью выговорил дед, махнул слабо рукой. И, не дожидаясь, когда студент уйдет, словно снова о нем позабыв, стал вытаскивать неловко, цепляя за края, пожелтелую свою Библию, переложенную старой поздравительной открыткой. Уходя, Нифонтов как будто видел: дед в кухонном предбанничке одиноко тыкается взглядом в древние строки, шевелит бледными тонкими губами...

В чем дед виноват и в чем они все?

И нет ничего нового под луной, так, кажется, было написано.

x x x

Час перед сумерками самый тревожный. Еще слышны ребячьи голоса на улице, голоса прохожих, еще хлопают двери, качели скрипят, на кухне звон и грохот кастрюль - дневная суета еще в силе, но уже, кажется, что-то приоткрылось в пространстве, какая-то щель, куда это все медленно и постепенно утекает, уже полоса немоты обозначилась, звуки стали приглушенней, небо темней. Студент уже вышел на дежурство, но он как бы еще не нужен, его время - ночное, а сейчас его присутствие здесь чисто формально и он чувствует себя чужим, лишним. Он и места не может найти себе подходящее. Спортзал занят, в кухонном предбаннике мелькают белоснежные халаты ночных нянечек, разбирающих ужин для своих групп, на улице зябко и моросит дождь. Студент слоняется по коридору, здороваясь и одновременно прощаясь с уходящими воспитательницами. Чем больше и шире расселина, куда утекает, тем тревожней и глуше на душе, как будто и сам он может по неосторожности туда соскользнуть, сгинуть.

4

Накануне посещения какого-нибудь сановного "друга детей" или даже целой комиссии инспекторов, шефов и т.д., детсад начинал гудеть, как потревоженный улей, мылись стекла, ремонтировались игрушки, а то и подкупались новые, которые строжайше запрещалось трогать до приезда гостей, протиралась повсюду пыль - словом, наводился марафет.

Нельзя, впрочем, сказать, что обычно было запущено, вовсе нет, директриса свое дело знала, и персонал знал, но тут уж все просто блестело и играло, как в праздник, и ходили торжественные, приподнятые, приодетые словно уже сейчас, вот-вот должен был решиться вопрос о персональной пенсии. Тут как бы затрагивалась личная честь коллектива. Нифонтов чувствовал, шевеление продолжалось даже ночью.