Заложники времени

Судя по всему, мои слова неожиданно внушили хозяину дома уважение. Я ничего не говорил, прислушиваясь к шагам. Слуги Ходжа, осматривавшие дом, вернулись.

– Никаких следов взлома, – сказал один из них.

Мастер Ходж передал свое оружие слуге, подошел ко мне и посмотрел прямо в глаза.

– Я не знаю, преступники вы или нет, но я не хочу, чтобы дом мой был проклят. И не желаю, чтобы дом мой обыскивали в поисках приверженцев старой веры. Я не знаю, кто вас впустил. Но если я отправлю вас в тюрьму в Эксетере, то вы наверняка используете ту же магию, какая помогла вам проникнуть сюда, и избежите правосудия. Так что убирайтесь из этого города побыстрее и никогда не возвращайтесь.

Все молча наблюдали за тем, как я собираю свои пожитки и складываю в старую суму. Я взвалил суму на плечо, и мы направились к двери. Когда мы вышли на затянутый густым туманом двор, нам обоим казалось, что мы сбежали из тюрьмы.

Проходя мимо новых домов, появившихся на рыночной площади, мы молчали. Мы старались не смотреть на людей, встреченных на улице. Уильям заговорил, только когда мы добрались до церкви.

– Смотри-ка, они ее перестроили.

Церковь действительно изменилась. Интересно, оплатил ли эти работы сам мастер Лей или ему помогали каноник-прецентор и прихожане.

Я поднял взгляд на скалы Хингстон, наполовину скрытые в тумане.

– Как ты думаешь, почему он нас отпустил?

– Он повел себя по-другому, когда ты поднял это распятие…

– Он сказал, что за такие слова в других английских домах нас повесили бы…

– И он говорил о «старой вере»… Ты думаешь, англичане более не христиане?

– Посмотри на церковь, – ответил я. – Новая церковь говорит мне, что слово Господа в этих краях крепко, как и прежде. А если бы он был магометанином, он наверняка зарезал бы нас, увидев крест.

Уильям оглянулся на город.

– Послушай, а это очень неприятно, что мы не знаем, во что верят люди. Мы не знаем сегодняшних законов. Судя по его словам, есть закон, запрещающий колдунам находить потерянное. А что еще запрещено? Пить эль? Есть мясо? Целовать женщин?

– Нам нужна пища и новая одежда, – сказал я. – Нужно идти в Чагфорд.

– Сегодня рыночный день?

– Нет, в Чагфорде рынок по четвергам.

– А откуда ты знаешь, что сегодня не четверг?

– У мастера Лея мы были в воскресенье. В каждом году, не считая високосных, триста шестьдесят пять дней. Если бы в году было всего триста шестьдесят четыре дня, то первый день каждого года приходился бы на один и тот же день. Но из-за високосных годов каждый год начинается на день позже. Если первый год начинался в понедельник, то второй начнется во вторник и так далее. Значит, девяносто девятый год начнется на девяносто девять дней позже – то есть на один день, поскольку девяносто восемь делится на семь…

– Ты меня окончательно запутал…

– Уж поверь мне.

– Я верю.

– Пошли в Чагфорд.

Шагая по грязной проселочной дороге, мы догнали крестьянина, ехавшего верхом на отличной лошади. Чувствовал он себя вполне уверенно, сидел на лошади, гордо выпятив грудь. Шапка была лихо заломлена, плечи расправлены. Но я не мог не заметить, что едет он очень медленно, несмотря на то что лошадь его была гораздо крупнее боевых коней нашего времени.

– Доброго дня, друг, – сказал я. – Твоя лошадь больна?

– Доброго дня, странники, – ответил крестьянин. – Нет, она не больна. Просто я не тороплюсь. А что привело вас в Мортонхэмпстед?

– Мортон-что?

– Мортонхэмпстед, – повторил он.

– С какого же времени появилось такое название?

– Сколько я себя помню. Вы, наверное, люди мастера Периэма?

– Нет, мы просто странники. А ты?

– Том Бримблкомб, к вашим услугам.

– Ты направляешься в Чагфорд?

– Веду лошадь в Плимут. Ее отправляют в армию герцога Норфолка, в Булонь.

– На войну во Францию?

– Если это можно назвать войной. Кроме Булони, у нас остался только Кале. Если спросите меня, то я скажу, что Генриху не стоило бы именовать себя «королем Франции». Да это долго не протянется. Говорят, он умирает…

– Ты не любишь короля?

– А ты как думаешь? – хохотнул Том.

Я бросил быстрый взгляд на Уильяма.

– Я думаю, что он – король. И не мне его судить.

– Тогда ты глупец, – ответил Том. – Генрих Восьмой – это самый величайший тиран в истории Англии. Варить женщин живьем за отравление – это страшная жестокость. Вешать странников, которые называют себя египтянами, за то, что они бродят по стране и просят милостыню, – это несправедливость. Запрещать паломничества и уничтожать святые мощи – это нечестивое богохульство. А уж красть монастырские земли, закрывать монастыри и разрушать их – это совсем плохо. И он еще называет себя защитником веры! Ха! Никто так не навредил вере, как он.

Я снова посмотрел на Уильяма.

– Может быть, стоит попытаться возместить этот ущерб?

Том рассмеялся.

– И не думай! Кончишь, как Роберт Аск!

– Какой Роберт? – переспросил я.

– Аск. Ну тот, что поднял бунт на севере восемь лет назад. Король уговорил его начать переговоры, согласился с его условиями, а когда армия Аска разоружилась, Генрих повесил его и сотни других добрых людей. Как можно договариваться с королем, который не держит слова?