Заложницы вождя

— Этого, что ли? — Ахмет, самый отчаянный из ребят, медленно пошел на Платоныча. — А чего это он, скажите на милость, напреступничал? Паровоз с боеприпасами уволок? Я знать желаю.

— Не дури, узкоглазый! — яростно выкрикнул Платоныч, и лицо его налилось кровью. — Всерьез толкую: политический он, покушался на жизнь государственного человека, — ствол револьвера закачался у самого лица Ахмета.

— А вы, пожалуйста, предъявите нам ордер на арест! — вежливый Генка Шуров присоединился к Ахмету, загораживая своим телом Бориса.

— Ишь, грамотей какой отыскался! — окончательно рассвирепел Платоныч. Лицо его побагровело. — Всех заарестую. Немедленно выдайте того, седого! Ждать не намерен, сами пойдете в тюрягу, как сообщники. — Платоныч, завидя подошедших парней, стал заметно нервничать.

— Если он — политический преступник, — продолжал бесстрастно-ровным голосом Генка, — то арестовывать «врага народа» должны сотрудники НКВД, а вы — охрана комбината. Я не ошибаюсь?

— Короче, посему вы получите фигу с маслом вместо седого! — нахально добавил Ахмет.

— Да как ты смеешь так разговаривать с охранниками, татарва несчастная? Я тебя в тар-тарары упеку! — Платоныч отступил на шаг, скомандовал своим спутникам. — Эй, ребята! Дайте-ка этим говнюкам жару! Я отвечаю.

Однако рыжий и его сотоварищи-охранники даже не пошевелились.

— Сидоренко!

— Ну, я! — рыжий с опаской подошел вплотную к старшему вохровцу. — Слушаю тебя.

— Уши что ли ватой заложило! Приказываю: арестовать всех бандюг! Кто окажет сопротивление, стреляю! Ну, считаю до трех. Раз!

— Слышь-ка, Платоныч, — рыжий наклонился к уху старшего вохровца, — невжель ни бачишь, хтось пред нами? То ж сиблаговцы! Они, считай, почище урков будуть. Плюнь ты на их бисовы души. Седого все едино ж изловимо, не то шушера и дежурку спалить, да и нас…

Платоныч грозно сверкнул глазами, хотел приструнить трусливого сотоварища, однако не успел. Ремесленники, окружив «седого», медленно, как ни в чем не бывало, двинулись к главной аллее, по которой уже плыла на смену людская густая река. Платоныч, конечно же, знал, с кем имеет дело, и в душе порадовался, что все так удачно получилось — сам не струсил и ушли они, благодаря случаю. Эти ленинградские ремесленники, и правда, почище сибирских уркаганов, выработали тактику поведения. Истощенные блокадой, не в силах оказывать сопротивление местным парням поодиночке, они по-волчьи объединялись в стаи и гуртом яростно защищались и нападали, дрались обычно с нечеловеческим отчаянием, никому не прощали обид. Однако, заметив, что один из ремесленников, тот самый, узкоглазый, приотстал, Платоныч машинально рванулся к нему, но парень смело остановил его окриком:

— Ты, я вижу, больно смелый, да? С ума спятил, шайтан! Детишек хочешь сиротами оставить, да? Или жизнь надоела, куда бежишь? Хошь, бесплатный совет дам: запишись добровольцем на фронт, там тебя живо закопают. Стой, не рыпайся!..

ТАКАЯ «ЛЕГКАЯ» СМЕРТЬ

Сибиряки не помнили прежде такой теплой весны, какая выдалась в апреле 1943 года. Почти весь месяц воздух, будто заколдованный, стоял недвижно. Заводские дымы не поднимались вверх, а стелились над самой землей, принося рабочим цехов комбината невыносимые страдания. В доменном горновые и газовщики осколками чугунных чушек разбили окна, чтобы у огня дышалось легче, однако сквозняков не получилось, воздух в рабочих помещениях едва струился. Зато у печей, у огненных леток жар обжигал глаза, небо, щеки, у ребят выгорали веки и ресницы, пот разъедал лица.

По приказу Вальки Курочкина было выделено два человека, которые таскали от колонки воду ведрами и окатывали с ног до головы горновых.

Борис сам не понимал, какие физические или нравственные силы продолжали удерживать его на ногах. Во время смены все плыло перед глазами, огонь казался не ослепительно белым, а оранжевым, иногда даже синим. Он, наверное, грохнулся бы без сознания, но Генка Шуров вовремя приметил его состояние, подменил у печи, а Борису посоветовал выйти на свежий воздух. Борис, шатаясь, вышел на литейный двор, над постройками которого стелилось синее марево, приостановился, заслышав возбужденные голоса. Подошел к коксовому завалу. Здесь двое незнакомых вохровцев обнаружили и изо всех сил пытались выкопать из угольной горы старого узбека. Тот хоть и был чуть жив, но все же пытался сопротивляться, из последних сил отпихивал дюжих охранников, по-бабьи тянул одно и то же:

— Улярге! Улярге! Курсак пропал! Яман — работа!