Заманали!

Жизнь в коммуналке я помнил плохо, мне тогда было лет пять. Романтики общежитий я там не видел, но красивую тётю Любу запомнил отлично. Она жила через комнату от нас. Мужа у неё не было, зато была дочь Ленка, постарше меня.

Тётя Люба много и вкусно готовила на общей кухне, часто угощала меня горячими воздушными пирожками, домашним печеньем и булочками в виде плетёных косичек – это я тоже помнил. Соседки ругались, что Журавлёва подолгу занимает плиту, но Любовь Петровна умела отстоять свои права и орала, и материлась в ответ громче всех. Примерно так же, как орала сегодня, пока её связывали ремнями.

В коммуналке мама сперва относилась к Любови Петровне с подозрением. И тогда, и сейчас тётя Люба одевалась модно и вызывающе: в мини-юбки, тугие платья, высокие кожаные сапоги. Алая ягодная помада, лазурные тени, твёрдые мраморные кудри. Варить суп на кухню она ходила в блестящих чёрных лосинах, идеально повторяющих изгибы ног. Все коммунальные мужчины (даже мой папа) старались попасть на кухню, пока там орудует Любовь Петровна – перекинуться словечком, покурить и вдоволь насладиться формами незамужней соседки.

Лосины тёти Любы были тесными, пружинистый эластик целлофаново шуршал и слепил глаза при солнечном свете. Возникала иллюзия, что по крутым бёдрам Любови Петровны плывёт ледяная шуга, а на облачном заду эротично рисовался силуэт трусиков, похожий на треугольный сектор топливного датчика.

Мой папа однажды имел неосторожность сказать комплимент блестящим ногам и лосинам тёти Любы. Мама услышала и страшно разозлилась на них обоих, но тётя Люба как-то быстро дала понять, что папе тут не светит, и они с мамой вскоре стали ходить друг к другу в гости – через комнату. Любовь Петровна накрывала обильный стол, пила, смеялась и пела, показывала карточные фокусы и нецензурно поносила начальство автобазы, где трудилась бухгалтером.

Я ел тёти Любины пирожки и смотрел фокусы. С её скучной дочкой мы не играли. Ленка считала меня малявкой. Она сидела поодаль с заумными книжками, не обращая внимания на застолье. Изредка Ленка делала весёлой Любови Петровне замечание, если та пила слишком много водки или слишком откровенно задирала юбку.

– В покойного отца девка пошла, палец в рот не клади, – говорила тётя Люба. – Стёпка всю дорогу мной помыкал да командовал.

Характер у тёти Любы тоже был не сахар. Однажды в коммуналке она в кровь разодралась с тётей Клавой. Соседи их разняли и привязали шумную Журавлёву полотенцами к кухонной батарее. Крупная тётя Люба сидела пьяная, полуголая, мычала и билась головой о стенку. Голубые её глаза были совершенно стеклянными, а во рту торчал кляп из тряпки и пузырилась розовая пена.

– Белочка у твоей подруженьки! В клетку её надо! – констатировала маме побитая тётя Клава.

Я представил как сильную, злую, красивую тётю Любу держат в зоопарке в железной клетке, и решил, что она быстро разнесёт зоопарк по кирпичику. Особенно если прохожие начнут её дразнить и тыкать палками через прутья.

Розовая пена из-под кляпа падала на бёдра привязанной тёти Любы. Почему-то у меня отложилось в памяти, что в тот день она сидела у батареи в разорванном коротком синем платье и в ажурных колготках. Колготки состояли из множества чёрных ниточек, облегающих ноги крест-накрест, но не примитивной «сеточкой», а сложными многоугольниками. Нитки образовывали по всему полю мелкие узелки.

Когда пьяная тётя Люба принималась сучить ногами, мне, маленькому, казалось, что по её могучим бёдрам ползут полчища пауков. Зрелище отталкивающее и завораживающее одновременно. А далеко в глубине между ног тёти Любы виднелась кружевная выпуклость трусиков. На это, конечно, мне смотреть не полагалось и меня загнали в комнату.

Тётя Люба попускала пузыри и уснула сидя у ржавой батареи. Потом мама тайком её отвязала, а к утру тётя Люба ничего не помнила про драку, мазала маслом разбитые губы и похмелялась пивом. С неё всё было как с гуся вода.

***

Вскоре мы съехали с коммуналки на Пролетарской. Мои родители получили в наследство от бабушки вот эту квартиру, где я сижу на окне за шторкой, а тётя Люба лежит на кровати – и опять связанная. Только колготки у неё без сеток и пауков, они лимонадные и гладкие. Дядя Боря от комода нет-нет да прогуляется по ним обволакивающим взглядом.

– Любовь Петровна, у вас потрясающий педикюр, – говорит он, но почему-то любуется не ногтями, а чёрными скобками-трусиками пленной тёти Любы. От трусиков пленницы веет жасминовой парфюмерией, потом и весенним дождём. А ещё чем-то женским, пряным и липким.

– Я и сама ничего! – снисходительно отмечает тётя Люба и с намёком колышет пятитонным бюстом. Она уже передумала называть себя старой.

Педикюр у неё отменный, без балды. Сквозь прозрачные колготки чётко видны ухоженные ногти, похожие на пурпурные зёрнышки граната. Они аккуратно выстроены по росту как матрёшки. Если тётя Люба шевелит пальцами ног, по лайкре разбегаются искорки, будто от ножа на точильном камне. Искорки кончают свой путь на кромке гранатовых ногтей, где по колготкам идёт двойной плоский шов.