Замена

Замдиректора вздохнула. Ей явно нужно было куда-то, но ей туда не хотелось. Вполне возможно, что Кацураги ждали то самое злополучное расписание, которое придется перекраивать из-за отпросившегося Айды Кенске.

— Представляешь, я его встречала и везла сюда, — демонстративно зевнула замдиректора и пожаловалась: — Поезд в полпятого прибыл. Не выспалась ужасненько.

Я молчала. Моей реакции не требовалось, а требовалось мое участие. Как плохое оправдание, чтобы отложить работу на потом.

— Симпатичный, кстати, паренек, только нервный какой-то и злой, — мечтательно произнесла женщина.

Ни слова о том, подходит ли он лицею. Ни слова о его данных — кроме как о внешних.

Кацураги-сан — очень хорошая женщина, но очень увлекающаяся.

— Мне надо идти, — сказала я, указывая на дверь.

— Они же еще треплются, — разочаровано сказала Кацураги. — Господин директор не теряет надежды его уломать. В конце концов, их первая встреча за восемь лет.

О том, что новый учитель мировой литературы — сын директора Икари, я слышала, но не слишком вникала, поскольку слух этот распространял Айда Кенске.

— Понимаю.

На самом деле я ничего не понимала. Директор давно не общался с сыном, никогда о нем не говорил, но теперь рассчитывает нанять его на работу. Можно обсудить несуразицу с замдиректора Кацураги, — и она, судя по взгляду, того и ждет, — но это значит завязывать длинный разговор.

Тогда как «понимаю» — это несколько минут, проведенных наедине с отсутствием боли.

— Ладно, иди уже, — вздохнула Мисато-сан. — Присядь.

Я открыла дверь в приемную. Секретаря еще не было, но ее компьютер уже включили. Пахло сыростью, забытым на ночь открытым окном и палой листвой. Я опустилась в прохладное кресло для посетителей. Кожа тоже скрипела, кожа тоже замерзла за ночь, и сидеть было неуютно. С моего зонта капало.

Двойная дверь в кабинет оказалась приоткрыта, так что даже сосредоточившись на маленькой лужице под сложенным зонтом, я слышала обрывки разговора.

— …и еще раз, отец. Аспирантура в двух вузах, продление гранта в любом из них.

Голос был молодым. Икари-младший говорил напористо и резко — даже слишком резко как для уверенного в себе человека. Я прислушивалась: голос хорошо поставлен — значит, много практики было. Школы? Летние семинары? Или, может, даже доклады на конференциях?

— Очень хорошо, — ответил директор. — Тогда я тоже повторю. Ты рассмотрел сумму оклада?

Икари-старший разговаривал сейчас не с сыном. Он разговаривал с подчиненным, который уже его подчиненный, но не желает этого признавать.

Лужица под зонтом увеличивалась. Хотелось одернуть зонт: фу, плохой, кто это сделал?

— Сумма? — издевательски переспросил сын. — Я думал, ты позвал, чтобы поговорить о матери. О ее деле. А ты суешь мне деньги?

— Этот лицей — это ее дело.

— Ее дело? Моя мать не страдала гигантоманией. «Образование нового поколения»? Что за неудачный каламбур!

Пауза.

— Ты ничего не знаешь о своей матери, Синдзи.

— Да неужели? А чьими стараниями, не подскажешь?

— Я сохранил память о Юй. Ее дело.

Директор выделил «ее» — как для надоедливого и недалекого ребенка, который не понял с первого раза. Да и с первого ли?

— Вот и расскажи о нем, — посоветовал ребенок. Он уклонялся от прямого столкновения. — Но ты же битый час отговариваешься секретностью, да?

— Я показал тебе именной пакет с грифом — твой пакет. Как только ты будешь принят на работу, сможешь все прочитать.

— Какие могут быть гостайны в образовании? Особо хитрое календарное планирование? Я не знаю зачем, но ты бредишь.

Снова тишина. Я старательно дышала, чувствуя невозможное: ко мне возвращалась боль. Незамеченная за чужим диалогом, она снова была здесь всего-навсего через тридцать пять минут после приема таблетки.

Стрелки ровно шли себе, запястье подрагивало перед глазами.

«Мне больно», — подумала я, пробуя на вкус ощущение. Ощущение пахло паникой, и тут прозвенел звонок.

Трель, размноженная старыми динамиками, катилась по коридорам лицея. Я почти видела этот старый корпус, где в другом конце здания на этаж выше находился медкабинет. Две минуты до него — или полторы минуты до класса плюс полноценные час двадцать минут занятия.

«Я не занесла в свой кабинет вещи и зонт».

— Я все сказал, сын, — донеслось из-за двери. — Если тебе безразлично дело Юй, убирайся.

— Не угадал. Я убираюсь потому, что мне безразличен такой отец. Всего доброго.

Больно. Больно-больно.

Я встала: сейчас директор выйдет со своим сыном. Значит, надо твердо стоять на ногах.

Дверь распахнулась, выпуская Икари-младшего. Парень был высок, весь в джинсе, нескладен, и его лица я не разглядела. Он запихивал в наплечную сумку тонкий планшетный компьютер, а другой рукой вставлял в ухо пуговку наушника.

— Это Аянами Рей-сан, учитель мировой литературы.

Вслед за сыном показался отец. Я уже не могла рассмотреть его взгляда за очками: глаза меня подводили — как и всегда в первые минуты приступа. Икари-старший оставил пиджак в кабинете, руки он держал в карманах брюк.

«Рей, как твои дела? — Хорошо, Икари-сан. — Хорошо, иди в класс».

Вот так это все могло выглядеть, не будь у него сына, а у меня — боли.