Замена

— Все очень правильно: все эти открытые письма с благодарностями, ответы чиновников, все эти твиты и блоги переведенных учителей. В одной из записей кто-то разместил фото с выпускного, там в кадр попала бутылка явно не газировки. Представляете, появилась реакция какого-то чинуши из департамента образования, который твитнул насчет разврата. Пошли ретвиты, обсуждения… Это даже не отредактированный снимок. Это коллаж, понимаете?

— Понимаю, — сказала я, чувствуя, как холод пробирается к животу. — Коллаж из симулякров.

— Симулякры, — повторил Синдзи. — Пустые знаки. Подходит, Аянами. Снова подходит.

«Снова», — подумала я. Да, снова. У нас уже есть общие слова и, как и подобает словесникам, — слова умные. Понимание ненадолго отогрело меня, отвлекло.

— Все новости насчет закрытия лицея — пустые, — скучно сказал он. — Все написано хитро, но пусто.

Такие «пустые» истории придумывают в СБ: записи в жж, свежие фото на хостингах снимков, недолгие сеансы общения в чатах. И мне очень не нравилась аналогия между лицеем и Ангелом, которого мягко вычеркивают из истории.

Стало тоскливо, и уже показалась впереди освещенная дверь моего дома, у которой поджидали неизбежные слова.

«Доброй ночи, Аянами.

„Доброй ночи, Икари“.

Скрипучий парк, щемящая тема, словно где-то за домом таилась та самая пропасть. Или, если точнее, прямо за дверью. Мы шли все медленнее — мы оба. Ему тоже не хотелось уходить, и в каждом слове Икари-куна я слышала отголосок своего сегодняшнего дня.

— Аянами. Я вас обидел чем-то? Скажите, пожалуйста.

Свет над моей дверью истекал мягким звоном — сверху, из-под козырька, и я не видела глаз Икари-куна. Я подошла ближе: почему-то казалось очень важно увидеть, как он на меня смотрит.

По версии, известной Акаги, — официальной версии — я с ним спала.

„И не отказалась бы, чтобы это стало правдой“.

Спустя двое суток после Каору.

„Я дура? Нет. Я больна“.

Ладони было очень удобно на его щеке, а потом он положил свою руку поверх моей на рукоять трости — и все исчезло.

* * *

Я шла сквозь пустоту, и подо мной ткалось что-то твердое, какая-то идея поверхности, — что-то, по чему можно идти. Неважно, что. Что было вокруг? Неважно. Например, что-то серое. Одновременно с моей мыслью стало слышно шуршание — мои шаги, серый цвет пустоты принесли звуки.

Страх остался далеко, а здесь оказалось всего лишь пусто.

Здесь?

Я осмотрелась, пытаясь понять, где я. Это не походило на персонапрессивный удар, значит, я не в личности Икари-куна: ни коридоров, ни образов, ни света, ни тьмы. Просто ничто, которому я дала звучание и цвет.

Да и не била я его.

„Это все же может быть персонапрессивный удар. Ты не знаешь, как он выглядит по другую сторону“.

Не знаю, согласилась я. Я на пробу попыталась представить температуру пустоты, и стало тепло: приятно, захотелось снять пальто, подставить лицо ветру, в котором звенит хрусталь, в котором свежесть вечного утра… Я открыла глаза.

Это, кажется, называется степь.

Я присела, гладя пушистую траву. Она покрывала небольшой пятачок вокруг меня, а дальше превращалась в серо-зеленую массу, похожую на неумелый рисунок, бегущий прочь во все стороны, до самого утреннего горизонта — немного желтого, слегка заспанного и больного, звучащего так, что хотелось сцепить зубы, чтобы не заплакать от этой красоты.

Красоты детского рисунка.

— К-как мы здесь оказались?

Я оглянулась.

Вокруг него был пятачок асфальта, даже часть дорожной разметки сохранилась, и я видела, как слабым маревом колеблется вокруг него другой мир — часть арки из резного дерева, глубокая зелень — все такое же точное, грубое и беспощадно ненастоящее, как и моя рассветная степь.

— Не знаю.

Икари расстегнул свое полупальто и сделал шаг ко мне.

— Не понимаю. Я вижу вас как-то… Нечетко, да?

— Как и я вас.

— Я схожу с ума, — проворчал он и сел на землю.

Мир его видения сливался с моим. Арка повисла невысоко над землей — простая храмовая арка, кажется, очень старая. Дерево появилось не полностью, его точно отрезал кто-то и вклеил поверх марева разнотравья.

Мне хотелось знать, что видит он, и я долго не раздумывала: превратилась в дым.

И оказалась перед своей дверью. Между нашими лицами застыл пар дыхания — его и мой, затененное лицо оставалось в тени, но я еще слышала стеклянистый присвист ветра — не из парка, а оттуда.

„Степь, арка. Что он видел?“

— Я… Аянами. Простите, мне нужно идти.

— Хорошо, — ответила я. Почему-то мне стало неловко.

— Голова кружится. Лекарства, ерунду всякую делаю… Простите.

Икари сказал „спокойной ночи“ и ушел. Я потерла висок, понимая, что боль только что вернулась — я и не заметила ее пропажи. Синдзи растворялся в парке, я еще увидела его спину в столбе света под фонарем, и, сжимая ручку трости, пыталась удержаться.

„Он что-то видел. Он решил, что ты ударила его, проникла внутрь и пыталась себе подчинить“.

За дверью меня никто не ждал — я запоздало поняла, что стоило испугаться, — свет зажегся так, как положено, и в ванной было зеркало, где я напрасно пыталась высмотреть ответ. Спустя три минуты я сняла линзы и пошла готовить ужин.