Замена

Икари-кун заложил одну руку за голову, другой гладил траву у моей руки. Я почти слышала его касания, их передавали мне стебли, земля, изменения в воздухе. Это была приятная невесомая ласка.

— Был такой проект — «Майнд». Попытка заставить Ангелов выбрать нашу сторону. Им раскрывали всю правду еще до становления, учили разным духовным практикам, — Синдзи рассмеялся. — Ангел-даосист, представляете?

«Нет, — ответила я. — Не представляю».

— Как-то раз дядя при мне упомянул, кого нянчит мама. Ну, разумеется, он упомянул прикрытие, но мне хватило и такого. Я оставался дома — здоровый, нормальный ребенок, а она на месяцы уезжали к своим дебилам. Я скучал, Аянами, ужас как скучал, и иногда хотел тоже пускать слюну, как соседский Тозо, которого в восемь сдали в приют…

В девять лет Икари-кун собирался разбить себе голову, чтобы поглупеть. Он сбегал из дому в поисках того самого странного интерната, пока ему не исполнилось двенадцать лет, четыре месяца и три дня. В тот день отец взял его за руку и отвел к могиле, на которой не было фото, но была надпись.

Пока я умирала от боли и лекарств, Синдзи умирал от горя.

«Ты дитя человечества и Второго удара», — вспомнила я. У меня было больничное детство и два симулякра: слова «мама» и «папа».

Щелчок:

«— Ты хотела бы найти своих маму и папу?

— Нет, мистер Монтегю.

— Возможно, ты еще подумаешь? Ведь социальная служба… Почему ты так на меня смотришь, Рей?

— Простите, мистер Монтегю, вам лучше уйти».

Еще щелчок:

«— Почему тебя никто не навещает? Эй, Рей! Я тебя спрашиваю!»

И еще один:

«— Ты ненавидишь своих родителей?

— Нет.

— Молодец. Мы просто убьем их, если получится. Но зачем их ненавидеть, если из-за них мы познакомились?»

Это все — мое, моя память: щелчки диафрагмы, щелчки картотеки. Это все, что я помню о них.

Икари-кун слушал меня внимательно, не перебивая. Он молчал, гладил траву, и руке становилось тепло. Мне не стало легче от этого рассказа, не стало и тяжелее. Осталось странное ощущение, которому я не могла подобрать названия.

Впрочем, я не очень старалась.

— Вы их совсем не помните?

— Нет.

Небо двигалось, набирало красок, оно уже звучало по-новому — совсем как настоящее небо. Мы молчали, но неназванное ощущение росло, и мне больше не хотелось тишины.

— Икари?

Он повернулся ко мне, лег на бок. «Как ребенок, маленький ребенок».

— Вы сейчас спросите что-то очень правильное, — сказал Синдзи с улыбкой.

— Правильное?

— Ну, да, — он пощипал кончик носа и сморщился. — Не берите в голову, простите: я вас перебил.

Я помолчала. Мир прикосновения ждал, ждал Синдзи. Я села в траве и потянула носом воздух, пробуя его на вкус. Степь, ветер, немного йода — как от близкого моря, только воды не видно было.

— Икари, вы знаете, где мы?

— Э, в раю, куда уходят все Ангелы?

Я оглянулась: он тоже сел, сильно сутулясь. Икари-кун оглядывался, словно попал сюда впервые — с любопытством и непониманием. Шутка получилась смазанной: он боялся.

— Это должен быть чей-то мир. Или ваш, или мой.

Синдзи зажмурился, ущипнул себя и снова открыл глаза, невесело рассмеялся:

— Не получилось. Ладно, значит, или вы у меня в гостях, или я?

— Да.

— А уточнить никак нельзя? Очень хочется подробностей, — сказал Икари-кун.

Я присмотрелась к нему: Синдзи прятал свое откровение за улыбками и шутками. Он по-прежнему шел по грани, он все так же не спешил на ту сторону.

— Можно.

— Как?

— Нужно постараться убить друг друга.

Синдзи сжал губы и сощурился:

— Спасибо, я уже пробовал вас убить. Вместо этого узнал, что мою мать сожгли ядерным взрывом. Вы так защищаетесь, да?

Я нахмурилась: он все видел, но ничего не понял.

«А что он мог понять?» — подумала я. Я ведь сама рассказала ему, как убиваю Ангелов: их же воспоминаниями, замешанными на моей отраве. В небе стало темно. Я сидела под беременным небом, стискивая колени, смотрела в глаза Икари-куну и знала, что ничего не смогу объяснить.

Просто слов не хватит. Всех слов мира.

— Знаете, здорово — так уметь, — зло сказал Синдзи. — Чтобы человек сам себя сожрал от одного твоего прикосновения. Это экономит ядерные бомбы. Вы всех так ненавидите?

Я? Ненавижу?

— Или только меня — вашу замену? Думаете, я напрашивался на ваше теплое место? На вашу гребаную очередь в могилу?! Да я бы хоть умер от рака — как тридцать процентов людей, а не… Не…

Он запнулся. Подбирая слова, а я чувствовала на щеках воду. Пошел мелкий дождь. Он был сразу повсюду — мелкая осенняя взвесь, — и в степи стало прохладнее. Синдзи мазнул по лицу и посмотрел на ладонь.

— Теперь еще и дождь, — обиженно сказал он. — И сны эти о вас дурацкие.

Дождь, сны — и мне казалось, я знаю, в чьем микрокосме мы сейчас.

— Сны?

— Сны. Всегда вы, и всегда отвратительно. Больница, грязь, кровь, — он помотал головой, разбрызгивая крупные капли. — Боже, что за дерьмо у меня в голове!

«Каору, — подумала я. — Каору, я тебя ненавижу».

В небе что-то вздрогнуло, и я увидела гром.