Замена

Он не поглотил никого, его микрокосм был сравним с микрокосмом человека – пока сравним. Он, вероятно, все еще похож на человека, иначе к нему уже летели бы ракеты. Десятки «пока», десятки «недо», но концерт совершал невозможное: я видела голубые нити, вплетенные в личности танцующих. И я понимала, что это не сон.

Куарэ втискивался в невидимые проходы между телами, я шла за ним. Касания музыки, касания рук, бедер. Анатоль боялся идти впереди, но все-таки шел к сплетению нитей. Он продвигался сквозь толпу, которая смыкалась за ним, почти разъединяя наши руки.

Его глаза я видела только раз, мельком. Он обернулся, повернулся прожектор – и все.

«Витглиц, не отставайте». Я бы и не смогла: музыка не позволяла замедлиться.

Куарэ боялся, меня трясло. А Ангел… Ангел совершал невозможное: он создавал вокруг себя мир. Между ударами неслышимых волн, между тошнотворными касаниями я пыталась думать: пыталась понять, почему все так.

«Почему вспышки, горько-кислый запах и шквал звука сотворили такое?»

Почему… И тотчас наткнулась взглядом на Ангела. Он танцевал, как дерево в грозу.

Всегда прикованные к полу ноги. Я не видела ступней.

Вспышка.

Он гнется в поясе не как человек. Как шарнирная конструкция.

Вспышка, волна баса.

Его руки размываются, и скорость движений не при чем.

Вспышка-вспышка. Мир непрерывно менялся, я пыталась найти в этом влияние Ангела, отсеивала дробь стробоскопа, отсеивала свою боль, пост-эффекты звуковых ударов. В частом сите оставалась только глухая тошнота, стремительно размахивающая руками.

Воздух стекленел.

Я отпустила руку Куарэ – долгое, влажноватое скольжение в пустоту, прочь, в холодное «порознь». Слабеющее пожатие, рвущееся до контакта пальцев, а потом – все. На двоих у нас остался общий план в головах.

Общее задание, общая цель.

И ELA.

Взгляд, кивок невидимого лица. Я прислушалась к себе: на запястье жил пульс часов – замедляя кровь, искажая пульс. На шестидесятой секунде мы одновременно нанесем удар.

Это понимание было холодом, и мир лег в видоискатель камеры.

Кадр: Ангел – это девушка. Угольное пятно шортов. Белые гладкие ноги – в мороси пота. Для верхней части снимка нужна другая выдержка.

Кадр: пустые глаза вокруг, в них нет мыслей. Это не страшно. Это привычный план: люди ощущают Ангела, Ангела Танца.

Кадр: синее древо, прорастающее в реальность, его дрожь подбирается к пленке существующего. Белые ровные ноги, дрожащие во вспышках – и плетение синих ветвей выше пояса, выше пояска черных шортов.

Кадр. Кадр. И еще один. Я сложила панораму на двадцать третьей секунде.

На сороковой мой пульс сравнялся с пульсом часового механизма: стало легче.

За семь секунд до удара я увидела лицо Куарэ по ту сторону Ангела. Он смотрел как человек, как на человека. Он был не готов, но ему так легче.

«– …нам что, танцевать, чтобы он ничего не заподозрил?

– Не напрягайся так, Куарэ. Соня, родная, покажи ему пару па.

– Простите, доктор Мовчан, но…

– Успокойся. Проводник в «мертвой зоне» Ангела. Пока не попытается атаковать».

Ноль.

Идем, Куарэ. Пара легких па. Я тоже очень боюсь.

* * *

Впервые я поцеловалась в тринадцать лет.

Он лежал в соседней палате, и он умирал. Я точно знала, когда ему ставят капельницы. Между тремя и тремя тридцатью он плавал на грани сна и яви.

«Он не поймет, реально ли происходящее».

Четвертая стадия рака, из лекарств – только морфин. Верхняя ступень опиатной лестницы.

«Привязаться не успею».

Он сидел у окна. Я видела только левую руку под ящиком инфузионного насоса и громаду света, который рушился на меня из окна.

«Не хочу, чтобы меня перевели в палату с таким окном».

Я закрыла глаза, представляя палату. Восемь шагов. Мне нужно обойти кресло и сесть ему на колени, постаравшись не задеть прооперированный живот. У него должны быть сухие губы морфиниста – значит, мне нужно их увлажнить.