Замена

Первое касание языка будет отвратительным – надо следить, чтобы его не вырвало. Я знала, что положу ладонь ему на шею, под ухо. Я знала, что его слюна будет отдавать химией. Я знала, что будет противно.

Я знала все о предстоящем первом поцелуе.

Я ошиблась.

* * *

… Я пытался влезть в брюки, не снимая кроссовки – глупая затея получилась. Мигала лампа, а в углу сопел Морис: плюс один класс, плюс десять килограммов веса и чистая алжирская кровь. Плюс я ткнул ему в спину средний палец, когда Ублюдок хотел переехать меня на велосипеде.

Плюс при полной спортплощадке.

Плюс, плюс. Один сплошной, одуряющий минус.

– Эжени втюрилась в тебя.

Я кивнул. Кроссовок прочно застрял в брючине. Эжени?..

– Ты или скотина, или не пацан, Анатоль.

Здоровенный, черт. Я смотрел в его поросячьи глаза, думал о переодевании, о гудящей неонке и о том, что Эжени красивая. Тупая, наглая и красивая. Откуда Морис знает? Какое ему сраное дело? Почему я так туплю, почему он не треснет меня?

Я смотрел перед собой, а Ублюдок дошнуровал свои кроссовки и ушел.

«Эжени меня любит», – подумал я, дергая намертво застрявшую штанину. Послышался треск.

Блядь, Морис, лучше бы ты меня ударил.

* * *

Я не знаю, что увидел Куарэ, поняла я.

На лицо падали теплые капли, и, облизав губы, я ощутила соль: с потолка, как с неба, сеялся пот. Зал развлекательного комплекса изменился: крыша, стены, пол – все стало изъеденным, старым. Больным. Больным, как человек, – не как строение. Огромное помещение, как и секундами ранее, наполняли силуэты. Застывшие статуи танцоров светились: в их грудных клетках теплились лампы.

Ангел не исчез – он просто был вокруг.

Я стояла среди бугристых окаменевших фигур. Ритм вспышек замедлился в несколько раз. Самого стробоскопа я нигде не видела. Игра еще не началась: Ангел был оглушен, он молчал, и нигде не было видно Куарэ.

Зато у меня появилось время. Редкий и могущественный союзник.

Я прикрыла глаза, и под веками была чернота. Мне не нужны картины, не нужны воспоминания, чтобы втиснуть в микрокосм Ангела свои фигуры. Меня беспокоит отсутствие Куарэ, но я точно знаю, что он прошел: я что-то видела, пусть и не уверена, что.

…Раздевалка, застарелый запах спорта и седьмого пота. Кроссовок в брючине. Меня, к сожалению, любят…

Это была я. Незнакомый опыт, но это была я.

Я открыла глаза, чувствуя плечо. Плечи.

Между статуями танцоров появилось еще много «я». Соня, Соня, Соня, Соня… Я теряла из виду их – себя – рассеянных в заболевшем зале, среди теплых светящихся статуй. Сколько их? Никогда не считала.

Скучно. Некогда. Много.

Одна «я» коснулась статуи, и та стала облаком жирного пепла. Облако постояло и струйкой втянулось в дырявую крышу зала. Я решилась: десятки рук потянулись к подсвеченным фигурам. Дым и пепел встали столбами, тягучие вспышки моргнули, и стало просторнее.

Плиты пола крошились под ногами. Я шла среди десятков копий меня самой и думала только о том, почему здесь кожаные юбки, почему – куртки. Почему высокие ботинки даже, но нет контактных линз. Я шла, ловя желтые взгляды, я заглядывала в нескончаемые зеркала. «Бывает», – решила я. Ночные рубашки бывали, чаще – серый учительский костюм. Теперь вот кожа – хруст, странный запах. Разное бывало, но янтарные глаза неизменны.

Когда первая статуя танцора вернулась из-под изъеденной крыши, я поняла, что хватит. Игра начиналась.

Я поняла, что слышу что-то: шепот, шорох звуков, музыки, нот игры. ELA отвечала, и я ощутила, как сводит лицо – лица. Мир менялся. Кусок стены встопорщился, стал гроздью дыбящегося металла. В металл прорастали ветви, и их бесцветье меня не обманывало: иногда синий – это суть, а не спектр.