Заметь меня в толпе (СИ)

— Я — это ты, а ты — это я...

— Обернись! — Я сделала несколько шагов вперед.

— Я — это ты, а ты — это я, я — это ты, я — это ты...

— Что за бред! — я подскочила к незнакомцу и дернула его за плечо. Он оглянулся, и я узнала... СЕБЯ.

Перед глазами заплясали желтые пятна. Я почувствовала, что оседаю, как пальто, соскользнувшее в вешалки. Сильная рука подхватила меня и толкнула вперед. Я полетела в черный провал.

Змейка Рубика—головоломка, представляющая собой 24 шарнирно соединенных между собойпризмыв прямоугольном сечении.

Ч2, Глава 1

В неврологическом отделении меня уже знали и пропускали без вопросов.

Для всех я был ее «симпатичным французским бойфрендом». Неделю назад приехал из Бельгии и ни слова не понимаю по-чешски. Я улыбался медсестрам и докторам, мило картавил «Merci», так что меня теперь и в операционную пустили бы, не то что в палату интенсивной терапии.

Сегодня Надю переводили в обычную палату. Лечащий врач заверил, угрозы для жизни больше нет. Пациентка хорошо восстанавливается, а полная амнезия и неспособность говорить — это вполне распространенные последствия комы, и процесс восстановления может занять несколько месяцев. Полицию такой прогноз не обрадовал. Пару раз следователи пытались допросить Надю, но не добились ничего. Она их просто не замечала. Как результат, выезд из страны запретили на ближайший месяц. Полиция надеялась, что со временем все-таки сможет выжать из свидетеля хоть какую-то информацию о Вышеградском кодексе. Им и в голову не приходило, что похититель самой дорогой книги в Чехии целыми днями толчется возле свидетеля.

Я подошел к дверям палаты, поздоровался за руку с дежурившим полицейским, шепнув, как обычно: «Я свой, пропусти». Увидев меня, Настя встала, одарила ледяным взглядом и вышла. Я ни разу не упрекнул ее и даже не заикнулся о прошлом, но она ненавидела меня так сильно, как только может ненавидеть человек, не желающий признавать свои ошибки. Но у этой женщины, по крайней мере, был характер. Стас, тот вел себя, как распоследняя тряпка, прятался в больничных коридорах, глаз не смел поднять, так ему было тошно от меня, а скорее от себя самого. Вчера он улетел назад в Бельгию, заявив, что «кто-то должен зарабатывать деньги на лечение дочери», хотя необходимости в этом не было. Я мог бы, конечно, поправить их отношение ко мне, но... нет. Пусть сами нянчатся со своими скелетами в шкафу.

Надя полулежала на больничной кушетке и внимательно разглядывала что-то за окном. Она вообще только туда и смотрела всю эту неделю. Я сел в кресло в дальнем углу так, чтобы не маячить у нее перед носом. Она этого не любила. Надя смотрела в окно, а я смотрел на нее, пожирал взглядом до тех пор, пока в глазах не начинало щипать. Тогда я вставал и уходил, но скоро возвращался. Теперь казалось, пережить несколько лет без нее было куда легче, чем эту неделю с ней.

Глядя на Надю, я снова и снова воскрешал свои терзания. Будто и не возвращалась она вовсе, и не было тех бесконечных разговоров ночь напролет, когда мы взахлеб рассказывали каждый о своем, не было тех минут в машине, тех прикосновений... Черт! Вот она, рядом, и нет ее...

Тогда, три года назад, от Нади не осталось ничего, кроме бесполезного зеркала, которое я с одержимостью хранил, уже не надеясь больше увидеть ее. И, хотя ее больше не было рядом, она все так же бесцеремонно вклинивалась в каждый мой день. Ночью мучили кошмары, в которых я бродил в зеркальных лабиринтах, пытаясь отыскать ее. Утром открывал глаза и первое, о чем думал, где она и что сейчас делает? Я жадно цеплялся за самые незначительные воспоминания. Доходило до того, что отправлялся в парк ловить снежинки, пытаясь найти идеальную, такую же, как она показала однажды. И даже в те убогие несколько минут, когда терял невинность с какой-то шлюховатой дурой, подосланной Шоно, мог думать лишь о том, что, может быть, и она где-то с кем-то именно сейчас делает то же самое. Я был настолько жалок, что мутило от себя самого.