Заметки с выставки (ЛП)

На другой половине большим прямоугольником были расставлены пятьдесят или около того стульев из искусственной кожи тошнотворного цвета. В одном углу с потолка свешивался телевизор, и пациенты переставили стулья так, что получился своего рода кинозал. Повсюду были окна, узкие и не открывающиеся, но, по крайней мере, они там были.

— Ну вот, — сказала Марси. — Ты, наверное, забудешь все это, но в любом случае найдешь расписание на своей двери. Завтрак в полвосьмого, ланч без четверти двенадцать и обед реально рано, в пять, чтобы мы могли уйти домой, а вы лечь спать, прежде чем все начнется сначала. Ясно? На выходных можешь спать до девяти. ТВ выключают в девять вечера. Лекарства прямо здесь с тележки дает одна из нас. Это три или четыре раза в день. Тебе назначена ЭСТ^[50], ее делают по понедельникам. Не вставай с постели по понедельникам. Не завтракай. Просто лежи тихонько, хотя можешь сходить в туалет, а мы дадим успокоительное и отвезем вниз на каталке. День у тебя вроде как пропадет, но потом привыкнешь.

Таким образом, воскресные вечера были омрачены знанием того, что должно произойти. Некоторые из ЭСТ-пациентов, одна с навязчивым состоянием постукивать по всему костяшками пальцев и другая, не приученная к туалету и постоянно смеющаяся, обычно начинали заводиться где-то около десяти в воскресенье вечером, и их нервозность распространялась как вирус, отчего весь этаж начинал паниковать. Если случались драки или больные вырывались из своих комнат, или были страшные моменты, когда приходилось посылать за санитарами — эй! Мужики! Привет, ребята! — чтобы они садились на людей, все это, как правило, случалось в воскресенье вечером. По воскресеньям она научилась рано ложиться спать и обычно лежала там, слушая, как вспыхивающие яростные ссоры и вопли растекаются вокруг нее точно паника в обезьяннике.

А ведь в народе всегда говорили о ненормальных и полнолунии? Так вот, все это правда.

Страх перед шоком был еще хуже, чем сам шок. Ее заставили пописать, потом дали седативное, потом повезли на каталке. Потом ей, все-таки, было больно, мысли у нее приходили в ужасный беспорядок, и была она совершенно дезориенти-ти-ти-рована. Получалось, как если бы каждый вечер по понедельникам ей нужно было с личностью, которую она целую неделю медленно строила из маленьких мягких кирпичиков, начинать все сначала. Она знала, они надеялись, что ребенок уйдет, идею ребенка выжгут из нее шоками. Она думала, что да — получилось, но потом она просыпалась во вторник и та снова была на месте. Привет, сука. (Это была девочка.) По крайней мере, она достигла той точки, когда уже понимала — ребенок действительно был только идеей, а это было уже похоже, как если бы он по-прежнему был там, но под стеклянным куполом, так что она не могла слышать, что он там шипел.

Красавчика-психоаналитика она больше не видела, только медсестер, но им наверняка все о ней рассказали, потому что Марси через «И» имела обыкновение сесть с ней рядышком и задавать вопросы, заботливые, но и в то же время испытующие, подобно матери, гоняющейся за твоей занозой с простерилизованной иглой. И она все записывала, что было не очень дружелюбно.

— Знаешь, — сказала Марси. — У тебя много нереализованной креативности.

Именно так, кроме шуток.

— Неужто? — отреагировала Джоэни. К тому времени она могла справляться с короткими предложениями.

— Твои родители запретили тебе рисовать? Им не нравилось, что ты рисуешь?

— Она не хотела, чтобы я ходила в натурный класс.

— Это как?

— Ню.

— Ах вот как.

Тут много писанины.

— Она хотела, чтобы я рисовала милые картинки. Цветочки и всякое такое.

— Если тебе не разрешать рисовать, то я думаю, все твои потребности и идеи будут типа набухать у тебя внутри, пока ты не лопнешь.

Она не удостоила эту вялую попытку ответом, но позволила Марси показать ей, где хранятся «материалы для поделок», и снова начала писать и рисовать все, что угодно, лишь бы не быть втянутой в производство отвратительных рождественских открыток, которые никто никогда не отправит, и корзин, которые потом снова расплетут.

Рисовать здесь было проблематично, потому что карандаши считались слишком острыми, чтобы быть безопасными, поэтому ей разрешали только восковые мелки аляповатых расцветок. Она все же экспериментировала с мелками под акварельными красками. Снова и снова рисовала виды улиц далеко внизу, цветные блоки, состоящие из припаркованных и движущихся автомобилей, бесконечно меняющие свой порядок; шокирующая вспышка случайного яркого платья или шарфа, вплетенных в серое море твидов и габардинов.