Заметки с выставки

— По крайней мере, закрой глаза, — сказала она себе. — Слушай море там за окном. Она ведь это море, должно быть, слушала. И плавала в нем. И смотрела на него.

Нельзя сказать, что в своих электронных письмах он был особо разговорчив — он был не похож на тех парней, на которых она иногда наталкивалась онлайн, и которые, едва узнав имя, уже выкладывали слишком много информации. Поэтому она решила, что просто он был одним из тех, кто говорит только тогда, когда считает это необходимым. Квакер. Муж ее сестры.

Ее бил озноб, когда она мысленно возвращалась к прошлому. Все те годы, — годы ее траура по Джоэни, ее брака с Джошем, скоротечной последней болезни ее матери и долгого угасания отца — Рей Келли оставалась ее личным демоном. Всякий раз, когда еще один шизофреник нападал с ножом на совершенно незнакомого человека, всякий раз, когда она слышала, как коллеги пугают друг друга рассказами о психах с пустыми глазами, расхаживающими по пустым отелям или сидящими за рулем брошенных ночных автобусов, первым делом ей на ум приходило лицо Рей Келли. Если Джош уезжал по делам, то, вспоминая слишком поздно о том, чтобы задернуть занавески или закрыть на засов заднюю дверь, именно о Рей Келли думала она. Она не могла поверить в то, что человек, оказавший такое травматическое влияние на четыре жизни, затем исчезает полностью. Если бы она прочитала о том, что Рей убила кого-то или, в конце концов, была арестована, или где-то ее сбил трамвай, возможно, это уменьшило бы ее демонический потенциал и, может быть, сделало ее банальной или даже жалкой.

Но однажды, когда Винни лениво искала в интернете старых школьных друзей и вдруг увидела ее имя, внезапно бросившееся в глаза в новых генеалогических публикациях с пометкой «родилась в Торонто в 40-е годы, жила на Джеррард-стрит Ист, умерла в этом году», у нее перехватило дыхание.

— Да, — подумала она. — Да! Сдохла, наконец, сумасшедшая сука!

Ну, а потом, в тот момент, когда она щелкнула по вкладке «Вложения» и оказалась лицом к лицу не с пустоглазой Рей — образом, так тошнотворно знакомым по публикациям в прессе, а с дорогой Джоэни, больше не мятежной и не сводящей с ума, а неожиданно просто молодой и ранимой… На пару минут Винни усомнилась в собственном здравомыслии, а потом ей пришлось звонить Пити, руководившему магазином вместе с ней, и просить его сравнить эту фотографию с той, что стояла у нее столе в рамке вишневого дерева, и не будет ли он так любезен сказать ей, считает ли он, что на экране та же самая девушка.

Самым трудным в тот момент было подавить желание прямо тут же развернуться вовсю, засыпать Энтони бурным потоком вопросов где, почему и каким образом. Но оказалось, ее с такой силой душили гнев и боль, что в своем первоначальном ответе она смогла всего лишь остаться резковато точной. Сдерживать Пити было еще труднее; он имел склонность к дикому перевозбуждению, собственно говоря, именно из-за этого она и взяла его на работу. А потом получить все те другие фотографии и испытать двойное потрясение от того, как Джоэни старела на десятки лет, а дети вырастали за несколько минут, а потом снова и снова она умирала! Неудивительно, что впервые после смерти Джоша, Винни начала пить среди бела дня. Неудивительным было и то, что раз уж ее память работала так напряженно, вытаскивая из забытья события, о которых у нее не было ни малейшего желания помнить, проблемы возникли с припоминанием собственного адреса, и дважды на неделе она назвалась Джоэни, разговаривая с незнакомыми людьми по телефону.

Болезнь ее матери была короткой и милосердной, и какие бы страшные тайны она ни вынашивала, все они легли в могилу вместе с ней, упрятанные в материнский ридикюль из искусственной крокодиловой кожи. Отец умирал намного дольше, и у него было больше времени для угрызений совести и тоскующих взглядов на пути, которыми не довелось пройти, брошенных через артритное плечо.

По мере приближения конца, когда в живых он оставался только благодаря оборудованию, и рак уже окончательно сжевал те части, которые ни искусство врачей, ни доноры заменить не могли, он начал говорить. Запертая у его постели в бдении, исполненном сознания долга, его единственная живая родственница, она была вынуждена слушать. Слишком поздно, опоздав на много лет, на много лет после того, когда это могло кому-то помочь, он начал говорить о бедной маленькой Джоэни, и о том, каким виноватым он всегда себя чувствовал. Винни любила его нежно, любила по-настоящему, но готова была придушить подушкой прямо на месте.

Джоэни изнасиловали, сказал он. В ту ночь, когда они с мамой нашли Винни с рисунками, и мама умчала ее в безопасное место, целая компания мальчиков неоднократно изнасиловала Джоэни.

— Кто-нибудь видел? — спросила она негромко, чувствуя, как под ее пропотевшим больничным стулом разверзается пропасть.