Заметки с выставки

Гарфилд был еще большим традиционалистом, чем она, и всегда хотел одно и то же: крабы и чипсы, затем мороженое с шоколадной подливкой у Бейлис, затем в кино. Когда он был мальчиком, он действительно получал удовольствие, командуя Рейчел, зная, что она должна была делать все, должна есть пудинг — хотя притворялась, что терпеть его не может — и смотреть фильм, от которого она начинала нетерпеливо дергаться. Хедли было всего восемь лет, и он только-только начинал в полной мере пользоваться преимуществами своих дней рождения, мечтая о них и планируя их так дотошно, и меняя планы так часто, что когда наступал великий день, он неизбежно его разочаровывал. Пикники на день рождения Петрока, который действительно был еще мал, служили хорошим поводом для Рейчел самой уйти куда-то и просто взять его с собой как пакетик с марихуаной.

Морвенна обожала Петрока. Его вид, его голос, его запах пробуждали в ней своего рода голод, она хотел обладать им и контролировать, и просто задушить своей любовью — этого чувства у нее никогда не возникало ни к Гарфилду, ни к Хедли. Когда Рейчел садилась тем утром с ней в машину и сказала: «Твой день. Только мы. Что будем делать?», ей было стыдно, и на самом деле она хотела ответить матери, чтобы та забрала куда-нибудь всех остальных и на несколько часов оставила бы ее одну с Петроком. Но она когда-то была так же глубоко влюблена в Рейчел, как сейчас в своего маленького братца, так что ей было достаточно легко пожать плечами и сказать: «Главное то, что мы вместе и одни. Что ты хочешь делать?»

И тогда они поехали в Сент-Айвс, потому что там была выставка в Обществе Пенвиза, которую Рейчел хотела посмотреть. Это решение наполнило Морвенну дурными предчувствиями. Она любила Сент-Айвс. В отличие от Пензанса, там были приличные пляжи, и люди проводили там отпуск, так что, хотя езды туда было едва ли на полчаса, добравшись, ты тоже чувствовала себя точно на каникулах. Что действительно обеспокоило ее, так это упоминание об искусстве.

Рейчел никогда не говорила об этом, но было очевидно, что она считала Морвенну более способной, чем ее братья. Когда они приносили домой рисунки из школы, она откладывала их в сторону с пренебрежительным «очень мило» или с неубедительным порывом энтузиазма. Тогда как каждый раз, когда что-то приносила Морвенна или всякий раз, когда Морвенна дома брала ее мелки и что-нибудь рисовала, Рейчел воспринимала это так же серьезно, как когда они учились правильно писать буквы или делали математику.

Она имела привычку задавать совершенно невозможные вопросы, например: «Почему ты взяла этот цвет, а не тот?» или «Что заставляет тебя рисовать дерево с этого ракурса?» И если она заставала Морвенну, когда та рисовала или писала красками, она никогда не могла удержаться от того, чтобы не исправить то, как девочка накладывает краску, или продемонстрировать, какого можно было добиться улучшения, держа карандаш под другим углом. В результате Морвенна в своем отношении к искусству стала застенчивой и нервной, поскольку понятия верно — неверно были привнесены туда, что в иных обстоятельствах воспринималось бы просто как игра.

Точно так же Рейчел обычно спрашивала ее мнение о картинах взрослых — как будто мнение маленькой девочки действительно имело для нее значение — потом тщательно обдумывала ответы Морвенны таким образом, который в известном смысле ясно давал понять, что ей было не достаточно честно сказать: «мне нравится» или «мне не нравится». Ответы бывали правильные и неправильные. Морвенна обожала картины матери. Ей нравилось сидеть рядом с ними и смотреть, не моргая, пока яркие цвета не начинали расплываться и приходить в движение. Они заставляли ее переживать такие же сильные чувства, как и музыка, но только о музыке можно было вполне безопасно сказать: «Когда я слушаю эту пьесу, я представляю себе снег, падающий на кувшинки» или «Это произведение напоминает великана, топающего через лес, ломая деревья». Однако невозможно конкретно указать, что означали картины Рейчел. Ужасно дурно было заявить, что они напоминали о таких вещах, как облака или лодки или птицы.

Единственное, что было страшнее гнева Рейчел — так это ее разочарование, когда ты сказала что-то глупое, например: «Вот эта клякса — дама, а эта клякса — ее муж». Она смотрела на тебя и просто отворачивалась, но делала это так, что тебе казалось, будто солнце скрывалось за облаком, но только насовсем. Энтони говорил, что все они должны были быть осторожными, чтобы не ранить чувства Рейчел.

«Она чувствует все глубже, чем мы, — объяснял он, — поэтому мы должны бережно к ней относиться».