Заметки с выставки

Она заметила, что Морвенна снова забралась на пассажирское сиденье, и, делая несколько быстрых штрихов, тихо и задумчиво проговорила дочери «Привет». Морвенна взяла из бардачка леденец и подумала о модели для рисования в пакете у нее в ногах, которую Энтони будет дарить ей, когда все будут пить чай. Он вручит модель после подарков Хедли и Гарфилда и того, что Петрок якобы приготовил для нее. Она никогда не воспользуется моделью для рисования. Возможно, она попробует нарядить ее или даст ей подержать что-нибудь в крохотных ручонках. А потом кто-нибудь из мальчиков одолжит ее для какой-то буйной игры, даже если война и неправильная штука. И в конечном итоге ее потеряют или сломают, или подвергнут экспериментальной хирургии, как и других ее кукол, покалеченных разнообразными способами.

И как ее ланч — незавершенный и неаппетитный — стал средоточием ее сердитого разочарования, точно так же деревянный манекен, завернутый в подарочную упаковку, символизировал всю печаль и беспокойство от того, что становишься еще на год старше. От того, что принудительное внимание, которое тебе настойчиво навязывают в день рождения, столь же жестоко исчезает, как только открыт последний подарок. По крайней мере, на Рождество и лихорадочное возбуждение, и разочарование все делят со всеми.

— Ну вот, — сказала Рейчел, завинчивания колпачок на ручке. — Я тут кое-что добавила.

Она протянула поздравительную открытку. Выглядела открытка почти такой же. По-прежнему абстрактная. По-прежнему оранжевая. Возможно, Рейчел не рисовала, а писала. Может быть, после слов «С любовью, Рейчел», она написала еще что-то, дополнительное послание о слезах и разочаровании. Может быть, она написала извинение? Морвенна заглянул внутрь.

Текст не изменился, но слева, на оборотной стороне оранжевой картинки, она что-то нарисовала. Рейчел могла рисовать, как Рольф Харрис. Это был один из ее темных секретов. Она могла рисовать взрослые рисунки и заполняла блокнот за блокнотом изысканно затушеванными рисунками карандашом или тушью, которые она обычно набрасывала, чтобы разогреться, прежде чем начать писать или когда ее просто поразило нечто встретившееся. Дети обожали ее комиксы. Они были хорошо прорисованы, но почему-то чрезвычайно смешны, особенно если не забывать о серьезности большинства работ Рейчел и о той демонической скорости, с которой она их выдавала.

Она в карикатурном виде изобразила маленький супермаркет, где они только что были. На картинке был узкий проход, с обеих сторон стеллажи, набитые всем, чем угодно — от коробок с печеньем до отбеливателя — только она еще добавила всякие забавные штучки, к примеру, крокодила и гроб. А еще там были бутылки виски, к которым она пририсовала болтающуюся табличку с надписью «БУХЛО!». И была там Морвенна, одетая точно в такую юбочку из шотландки и лучшую белую блузку, и черные туфли, в которых она была сегодня. И там была Рейчел, улыбающаяся так лучезарно и дико, что на зубах у нее ярко блестела звездочка. И на самом почетном месте там была Дама Барбара, укомплектованная высоким лбом, изборожденным глубокими морщинами, и сдвинутым на затылок платком. Она указывала на бутылку виски в корзине Морвенны, по всей видимости, предлагая взамен маленькую скульптуру. Внизу шла подпись. Она гласила ПРИКОСНОВЕНИЕ К ВЕЛИКОМУ.

Рисунок был удивительно забавным, и автопортрет Рейчел был лучше любых извинений. В конце концов, за что ей было извиняться? Она пожертвовала рабочим днем ради Морвенны. Они были на выставке, встретили знаменитую скульпторшу, ели рыбу и чипсы на берегу моря. С ними даже произошла смешная история, которую можно рассказать остальным. В некотором смысле год получился, несомненно, выдающимся.

— Спасибо, — сказала ей Морвенна. — Это гениально.

Она снова закрыла и открыла открытку, чтобы оценить ее заново. Рейчел притянула ее к себе и поцеловала в макушку.

— Девочка моя единственная, — сказала она, и завела машину, чтобы ехать домой.

Они проговорили всю дорогу, или, вернее, Рейчел задавала вопросы и вынуждала Морвенну рассказывать ей о разном. Она спрашивала ее о школе, и о том, кто друзья, какие предметы любимые, а какие самые нелюбимые, и что она хочет делать, когда вырастет. На что Морвенне пришлось ответить: «Я не знаю!», будто сам вопрос был глупым, в противном случае ей пришлось бы сказать, что я хочу быть в точности похожей на тебя, о чем она никогда не говорила вслух, и в чем было совершенно невозможно признаться. Это было странно. Рейчел задавала вопросы так, как будто они не виделись друг с другом каждый день, как если бы она была крестной матерью, приехавшей в гости, или кем-то в этом роде.