Зами: как по-новому писать мое имя. Биомифография

Мы покупали красные, вкусные пепинки, размером с французские «яблоки» кешью. Или зеленые плантаны, которые наполовину чистили и потом сажали в глубины друг друга, пока лепестки кожуры не распластывались лепестками зеленого пламени по курчавой тьме меж нашими распахнутыми бедрами. Еще были спелые пальчиковые красные бананы, коротенькие и сладкие, которыми я нежно раздвигала твои губы, чтобы ввести очищенный фрукт в твой виноградно-пурпурный цветок.

Я обнимала тебя, лежа меж твоих коричневых ног, медленно играла языком в знакомых твоих лесах, медленно слизывала и глотала по мере того, как глубокие волны и приливные движения твоего сильного тела постепенно разминали спелый банан в бежевый крем, что мешался с соками твоей наэлектризованной плоти. Наши тела снова встречались, поверхность одной соприкасалась с пламенем другой, от кончиков подобравшихся пальцев ног до языков, и следовала нашим собственным диким ритмам, пока мы мчались друг на друге через громовое пространство, и капали, каждая, словно свет, с кончика языка другой.

Мы были каждой из нас, и обеими вместе. Потом мы были отдельно, и пот сладостным маслом умащал наши лоснившися тела.

Иногда Афрекете пела в небольшом клубе на Шугар-хилл, выше по Манхэттену. Иногда сидела на кассе в супермаркете «Гристидс» на углу 97-й улицы и Амстердам-авеню, а иногда без предупреждения появлялась в «Стойле пони» или «Третьей странице» вечером в субботу. Однажды я вернулась домой на Седьмую улицу поздно вечером, а там на ступеньках сидела она – с бутылкой пива в руке и яркой африканской тканью, обмотанной вокруг головы. И мы помчались сквозь рассветно-пустой город, пока над нами сверкал шквалистый летний гром, а мокрые улицы города пели под колесами ее маленького «нэш рамблера».

Есть истина, что всегда остается с нами, на нее мы можем положиться. То, что солнце движется в сторону севера летом; то, что тающий лед сжимается; то, что кривой банан слаще. Афрекете научила меня корням, новым определениям женских тел – определениям, которые я раньше лишь только начинала постигать.

К началу лета стены квартиры Афрекете стали теплыми на ощупь из-за жары, что выжигала крышу, и редкий сквозняк, влетающий в окна, шуршал ее растениями на окне и поглаживал, словно кистью, наши гладкие от пота тела, отдыхающие после любви.

Иногда мы разговаривали о том, что значит любить женщин, и какое облегчение быть в эпицентре бури, хотя часто приходилось прикусывать язык и молчать. У Афрекете была семилетняя дочь, которую она оставила у матери в Джорджии, и мы делились друг с другом мечтами.

– Она сможет любить кого угодно, кого бы ни захотела, – горячо сказала Афрекете, закуривая свою «Лаки страйк». – И работать сможет где захочет. Мама ее об этом позаботится.

Однажды мы разговаривали о том, как Черные женщины вынуждены проводить свои кампании в твердынях наших заклятых врагов, без выбора, слишком часто, и как наши душевные пейзажи испохабили и измучили эти постоянные битвы и кампании.

– И сколько у меня шрамов в доказательство, – вздыхала она. – Но это значит, что ты сильная, малышка, раз не потонула. И вот это мне в тебе нравится: ты как я. Мы обе выживем, потому что обе слишком сильные и сумасшедшие, чтобы сплоховать!

И мы обнимались, смеялись и плакали о том, сколько заплатили за эту силу и как сложно было объяснить кому-то, кто еще не знал, что мягким и сильным надо быть одновременно и вместе, иначе не сработает, – так же мешались на подушках у нас под головами радость и слезы.

Солнце сочилось сквозь пыльные окна, сквозь плотность зеленых растений, за которыми Афрекете ухаживала с религиозным рвением.

Я брала спелое авокадо и катала его меж ладоней, пока кожица не становилась чехлом для мягкого, размятого фрукта внутри, с твердой косточкой посередине. Я выходила в поцелуе из твоего рта, чтобы прогрызть дырочку в кожице фрукта подле стебелька, выдавливала бледный желто-зеленый фруктовый сок тонкими ритуальными линиями справа налево и сверху вниз на твоем кокосово-коричневом языке.