Замогильные записки

Одно досадно: хорошая память часто является свойством людей глупых; памятливы, как правило, неповоротливые умы, которые, перегрузив себя заученной премудростью, делаются еще тяжелее на подъем. И тем не менее, что были бы мы без памяти? Мы забывали бы наших друзей, наших возлюбленных, наши радости, наши деяния; гений не мог бы собрать воедино свои идеи; самое любящее сердце утратило бы нежность, утратив воспоминания; наше существование свелось бы к череде мгновений, уплывающих от нас без возврата; мы лишились бы прошлого. Горе нам! наша жизнь столь бесцельна, что является всего лишь отголоском нашей памяти.

{Первые каникулы в Комбурге}

3. (…) Театр. — Замужество двух моих сестер. — Возвращение в коллеж. — Переворот в моих мыслях.

Дьепп, октябрь 1812 года

{Г‑н де Ла Моранде, бедный дворянин, служащий управляющим в Комбурге, отвозит Шатобриана в Сен-Мало, чтобы мальчик посмотрел на военный лагерь}

Мой брат был в Сен-Мало, когда г‑н де Ла Моранде привез меня туда. Как-то вечером он сказал мне: «Я поведу тебя в театр; не забудь шляпу». Я теряю голову: за шляпой, лежащей на чердаке, я бегу в погреб. В Сен-Мало недавно прибыла труппа бродячих артистов. Я уже видел марионеток; я думал, что в театре тоже показывают кукол, но гораздо более красивых, чем уличные.

С бьющимся сердцем я вхожу в деревянный дом на пустынной улице. Не без некоторого страха иду темными коридорами. Открывается маленькая дверца, и вот мы с братом в полупустой ложе.

Занавес поднялся, пьеса началась: давали «Отца семейства»[3b]. Я увидел, как двое мужчин беседуют, прогуливаясь по подмосткам, а все на них смотрят. Я принял их за кукловодов, которые разговаривают перед хижиной матушки Жигонь[3c], пока собирается публика: я удивился только, что они так громко обсуждают свои дела и что в зале так тихо. Изумление мое возросло, когда на сцене появились другие персонажи, принялись воздевать руки горе, стенать и наконец все, как по команде, зарыдали. Занавес упал, а я так ничего и не понял. В антракте брат спустился в фойе. Я остался в ложе среди чужих людей, страдая от собственной робости; дорого бы я дал, чтобы снова очутиться в коллеже. Таково было мое первое впечатление от искусства Софокла и Мольера.

Третий год моего пребывания в коллеже ознаменовался замужеством двух моих старших сестер: Мари Анна вышла за графа де Мариньи, а Бенинь — за графа де Кебриака. Они переселились к своим мужьям в Фужер: предвестие близкой разлуки, ждавшей всех членов нашей семьи. Мои сестры венчались в Комбургской часовне в один и тот же день и час перед одним и тем же алтарем. Они плакали, матушка тоже плакала; меня удивила эта скорбь: сегодня я ее понимаю. Присутствуя при крещении или бракосочетании, я никогда не могу сдержать горькой улыбки и не ощутить стеснения в груди. Самое большое несчастье после нашего собственного появления на свет — это дать жизнь другому человеческому существу.

В этом же году перемены произошли не только в моей семье, но и в моей душе. В руки мне случайно попали две совершенно различные книги: полный Гораций и «Лживые исповеди». Переворот, произведенный в моих мыслях двумя этими книгами, трудно вообразить: вокруг меня воздвигся странный мир. С одной стороны, я провидел тайны, непостижимые для моих лет, существование, отличное от моего, радости, не похожие на детские забавы, загадочное очарование, отличающее представительниц того пола, что прежде исчерпывался для меня матерью и сестрами; с другой стороны, звенящие цепями и изрыгающие пламя призраки грозили мне вечными муками за один-единственный сокрытый грех. Я потерял сон; ночами мне казалось, будто сквозь занавеси ко мне тянутся то белые, то черные руки: я вбил себе в голову, что темные руки прокляты Господом, и эта мысль усугубила мой страх перед тенями ада. Тщетно искал я на небесах и на земле разгадку этой двойной тайны. Страдая телом и духом, я сражался с бурями преждевременной страсти и ужасами суеверий оружием моей невинности.