Замогильные записки

В приют Марии Терезы принимают не всякого. Бедные женщины, принужденные покинуть богадельню после того, как здоровье их поправится, селятся неподалеку, надеясь заболеть снова, чтобы снова туда попасть. Ничто у нас не напоминает больницу; иудейку, протестантку и католичку, иноземку и француженку — всех встречают по-родственному, обо всех заботятся ненавязчиво; болящим кажется, будто они возвратились под материнское крыло. Я видел, как одна испанка, прекрасная, как жемчужина Севильи Доротея[369], в семнадцать лет умирала от чахотки в общей спальне; на ее бледном, осунувшемся лице была написана радость, большие черные полуугасшие глаза с улыбкой глядели на г‑жу супругу дофина, которая спрашивала, как ее здоровье, и уверяла, что она скоро поправится. Девушка умерла в тот же вечер вдали от кордовской мечети и берегов Гвадалквивира, своей родной реки: «Кто ты? — Испанка я.— Испанка здесь, у нас?» (Лопе де Вега).

Многие вдовы, чьи покойные мужья были кавалерами ордена Людовика Святого[36a], — наши постоянные гостьи: каждая приносит с собой единственное свое достояние — портрет супруга в мундире капитана пехоты: белая куртка с розовыми или небесно-голубыми отворотами, «королевский» парик. Портреты отправляются на чердак. Я не могу смотреть на их полк без смеха: если бы старая монархия дожила до наших дней, мой портрет пополнил бы его ряды и пылился в каком-нибудь темном углу на потеху моим внучатым племянникам. «Это ваш двоюродный дедушка Франсуа, капитан Наваррского полка: он был весьма неглуп! Он напечатал в „Меркюр“ логогриф[36b], который начинается словами: „Отрубите мне голову“, а в „Альманахе муз“ любовное стихотворение „Вопль души“».

{Парижские улицы в окрестностях богадельни; Шатобриан получает письмо из крепости Блай от герцогини Беррийской с просьбой отправиться к ее родным в Прагу и сообщить о ее браке с графом Луккези-Палли}

3. Размышления и решения

Чтение этих строк взволновало меня. Женщина, в чьих жилах течет кровь стольких королей, женщина, упавшая с такой высоты оттого, что не захотела внять моим советам, выказала благородную отвагу, обратившись ко мне, простив мне предсказания касательно неуспеха ее предприятия: это трогательное доверие было лестно для меня. Г‑жа герцогиня Беррийская рассудила правильно; меня не мог оттолкнуть ее поступок, в результате которого она лишилась всего, что имела. Поставить на карту трон, славу, будущее, судьбу — поступок незаурядный: свет понимает, что принцесса может быть героической матерью. Омерзительно другое — беспримерная в своей непристойности пытка, которой правительство подвергло женщину слабую, одинокую, беспомощную, обрушившись на нее с такой силой, словно перед ним могучий исполин. Родители, сами отдающие свою дочь на поругание лакеям, держащие ее за руки и за ноги, чтобы она рожала при людях, призывающие местные власти, тюремщиков, шпионов, прохожих посмотреть на явление ребенка из чрева пленницы, как призывали Францию посмотреть, как рождается ее король[36c]! И кто эта пленница? Дщерь Генриха IV! И кто эта мать? Мать изгнанного сироты, чей трон занят узурпатором! Найдется ли на каторге семья, у которой достанет низости так надругаться над своим дитятей? Не великодушнее ли было бы убить герцогиню Беррийскую, нежели выказывать такое самовластие и подвергать ее такому унижению? Всей снисходительностью, проявленной в этом подлом деле, правительство обязано нынешней эпохе, всей жестокостью — самому себе.

Письмо и приписка г‑жи герцогини Беррийской замечательны во многих отношениях: часть, относящаяся к воссоединению с Бельгией и к женитьбе Генриха V, обличает ум, рождающий серьезные замыслы; часть, касающаяся пражских родичей[36d], трогательна. Принцесса боится, что ей придется задержаться в Италии, чтобы «немного оправиться и не слишком испугать детей происшедшей в ней переменой». Что может быть печальнее и безысходнее? Она добавляет: «Прошу вас, о г‑н де Шатобриан, передайте моим дорогим детям, что я люблю их всем сердцем» — и проч.

О г‑жа герцогиня Беррийская! что могу сделать для вас я, слабое существо, почти полная развалина? Но как отказать в чем-либо женщине, написавшей: «Томясь в крепости Блай, я утешаюсь тем, что посланцем моим будет г‑н де Шатобриан, достойный моей вечной признательности».

Да, впереди у меня — последнее и самое славное из моих посольств: я отправлюсь от имени пленницы Блая в жилище пленницы Тампля[36e]; отправлюсь, чтобы оговорить права г‑жи герцогини ввиду перемен в ее семейном положении, чтобы передать детям-изгнанникам поцелуй матери-пленницы и предъявить невинности и добродетели письма, рожденные мужеством и несчастьем.

{Отъезд из Парижа}

5. Берега Рейна. (…)

{Шатобриан минует Базель}