Замогильные записки

Я прокладывал дорогу; Madame опиралась на руку г‑на Луккези; следом за ней шла г‑жа де Поденас. Мы поднялись по лестницам и вошли в покои между двумя шеренгами гренадеров, под бряцание оружия, звуки фанфар и крики «виват». Меня принимали за дворецкого; желающие быть представленными матери Генриха V обращались ко мне с просьбами. Мое имя связывалось с этими именами в умах толпы.

Надо сказать, что от Палермо до Феррары Madame везде встречали с почетом, вопреки нотам Луи-Филипповых посланников. Когда г‑н де Брой имел дерзость просить папу о выдаче изгнанницы, кардинал Бернетти отвечал: «Рим искони был прибежищем низвергнутых властителей. Если недавно подле отца всех христиан нашло приют семейство Бонапарта, тем больше оснований оказать такое же гостеприимство представителям христианнейшего королевского рода».

Я не очень верю в правдивость этого эпизода, но я был живо поражен контрастом: во Франции правительство осыпает оскорблениями женщину, которую оно боится; в Италии помнят лишь об имени, отваге и несчастьях г‑жи герцогини Беррийской.

К моему удивлению, мне пришлось исполнять роль первого придворного. Принцесса вела себя донельзя чудаковато; одета она была в сероватое полотняное платье, затянутое в талии, на голове носила нечто вроде вдовьего чепца, либо детского чепчика, либо колпака наказанной пансионерки. Она носилась повсюду очертя голову; она ныряла в толпу любопытных с той же решительностью, с какой бросилась в леса Вандеи. Она ни на кого не смотрела и никого не узнавала; мне приходилось либо неучтиво дергать ее за подол, либо преграждать ей дорогу со словами: «Сударыня, вон тот офицер в белом мундире — командующий австрийскими войсками; сударыня, вон тот офицер в голубом мундире — командующий папскими войсками; сударыня, вон тот высокий молодой аббат в черном — пролегат». Она останавливалась, произносила несколько слов по-итальянски или по-французски, не совсем правильно, но без запинки, искренно, любезно, и при всей их раздражающей неправильности речи ее никого не раздражали: манера ее положительно не имела себе подобных. Я, пожалуй, испытывал некоторую неловкость, но нимало не тревожился относительно воздействия, производимого беглянкой, вырвавшейся на свободу из пламени и темницы.

Не обошлось без комического недоразумения. Должен со всей сдержанностью и скромностью признаться в одной вещи: чем глубже жизнь моя погружается в молчание, тем больше вокруг нее шумихи. Сегодня я не могу остановиться ни в одной гостинице ни во Франции, ни за границей, не будучи немедленно подвергнут осаде. Для старой Италии я — поборник религии; для молодой — поборник свободы; для властей я имею честь быть la Sua Eccellenza gia ambasciadore di Francia[3be] в Вероне и в Риме. Итальянки, сплошь редкостные красавицы, помогли индианке Атала и мавру Абен-Гамету заговорить на языке Анжелики и Черного Аквилана[3bf]. Поэтому ко мне являются школяры, старые аббаты в круглых скуфьях, дамы, которым я признателен за переводы и доброту, затем mendicanti[3c0], слишком благовоспитанные, чтобы допустить, что бывший посол так же беден, как и они.

Итак, мои почитатели примчались к гостинице Трех корон вместе с толпой, встречавшей г‑жу герцогиню Беррийскую: они загнали меня в угол у окна и завели торжественную речь, конец которой обратили уже к Марии Каролине. В волнении обе толпы порой сбивались с толку: меня именовали Ваше Королевское Высочество, а герцогиню, как она мне рассказала, превозносили за «Гений христианства»: мы обменялись славами. Принцесса была в восторге от того, что ей приписали четырехтомный труд, а я был горд от того, что меня приняли за дщерь королей.

Внезапно принцесса исчезла: пешком, в сопровождении графа Луккези, она отправилась взглянуть на темницу, где томился Тассо[2c5]; она знала толк в тюрьмах. Мать изгнанного сироты, юного наследника Святого Людовика, Мария Каролина, вышедшая из крепости Блай, ищет в городе Ренаты Французской[3c1] узилище поэта — эпизод в истории человеческой судьбы и славы, не имеющий себе равных. Пражские праведники стократ проехали бы через Феррару, не возымев подобного желания, но г‑жа Беррийская — неаполитанка, она соотечественница Тассо, который говорил: «Но desiderio di Napoli, come l’anime ben disposte del paradiso — Я алчу Неаполя, как благонамеренные души алчут рая».