Замогильные записки

Я навещаю художников порознь: начинающий скульптор живет где-нибудь в пещере, осененной зелеными дубами виллы Медичи *, и завершает там работу над мраморным изображением мальчика, поящего змею из раковины. Живописцу пристанищем служит полуразрушенный дом в пустынной местности; я застаю его в одиночестве: стоя у окна, он рисует вид римской кампаньи. «Разбойница» г‑на Шнеца превратилась в мать, молящую мадонну о спасении ее сына. Леопольд Робер покинул Неаполь и был недавно проездом в Риме; он увез с собою холсты, на которых как живые запечатлены здешние волшебные края.

Герен, подобно больной голубке, уединился в верхнем этаже одного из флигелей виллы Медичи. Спрятав голову под крыло, он вслушивается в шум ветра над Тибром; проснувшись поутру, он рисует пером смерть Приама.

Орас Верне пытается переменить манеру; добьется ли он успеха? Змея на шее, вызывающий наряд, сигара, бесчисленные маски и виньетки — все это слишком отдает бивуаком.

Кому известно имя моего друга г‑на Кека, обосновавшегося на вилле Юлия III, созданной трудами Микеланджело, Виньолы и Тадеуша Цуккари *? А между тем он весьма недурно изобразил в своем гроте — законном приюте живописцев — смерть Вителлия. Запущенные клумбы вокруг виллы часто посещает хитрый зверек, с которым г‑н Кек ведет борьбу, — это лис, праправнук прародителя Гупиля-Ренара, что доводится племянником Волку Изенгрину *.

Пинелли, придя в себя после одной попойки и не успев еще начать другую, посулил мне показать двенадцать сцен с танцами, переодеваниями и воровскими трюками. Жаль, что он морит голодом своего пса, лежащего у дверей.

Торвальдсен и Камуччини — первейшие бедняки во всем Риме.

Изредка все эти художники, живущие в разных уголках города, собираются вместе и отправляются пешком в Субьяко. По дороге они останавливаются возле трактира в Тиволи и малюют на его стенах гротески. Быть может, однажды в рисунке углем, набросанном поверх творения Рафаэля, потомки узнают руку нового Микеланджело.

Я хотел бы родиться живописцем: уединение, независимость, солнце, освещающее руины и шедевры, — все это мне по душе. Потребности мои невелики: мне достало бы куска хлеба и кружки воды из Аква Феличе *. Моя незадачливая жизнь то и дело цеплялась за придорожные кусты; насколько счастливее вольная жизнь птицы, которая, распевая, вьет в этих кустах гнездо!

Получив приданое за женой, Никола Пуссен купил дом на Монте Пинчьо; напротив жил Клод Желе, известный под именем Клода Лоррена.

Оба моих соотечественника умерли на коленях царицы мира *. Если Пуссен писал римскую кампанью даже на тех полотнах, действие которых происходит в совсем иных краях, то у Лоррена римское небо венчает даже изображение кораблей и закатов на море.

Отчего я не родился современником тех избранных творцов прошедших столетий, что так близки мне по духу! Впрочем, мне пришлось бы воскресать слишком часто. Пуссен и Клод Лоррен взошли на Капитолий *; на его вершине бывали и короли, но они не стоили живописцев. Де Бросс повстречал в Риме английского претендента *, я сам видел здесь в 1803 году отрекшегося от престола короля Сардинии *, а ныне, в 1828 году, вижу брата Наполеона, короля Вестфалии *. Оскуделый Рим дает приют низвергнутым властителям; в его руинах укрываются несчастные таланты и гонимая слава.

7. Римское общество в старое время

Если бы четверть века назад я изобразил не только римскую кампанью, но и римское общество, нынче мне пришлось бы достоверности ради нанести на полотно много новых мазков. Срок жизни одного поколения — тридцать три года (возраст Христа, ибо Христос — основа всего); всякое новое поколение в нашем западном мире обладает собственным обликом. Рама картины остается неизменной, но персонажи то и дело меняются. В 1536 году в этом городе вместе с кардиналом дю Белле побывал Рабле; служа дворецким Его Преосвященству, он разделывал и подносил.

Рабле, преобразивший ссбя в Жана Зубодробителя, придерживался иного мнения, нежели Монтень, который в бытность свою в Риме совсем не слышал колоколов, ибо звонят здесь меньше, чем в любой французской деревне *; Рабле, напротив, постоянно слышал колокольный звон на острове Звонком (в Риме) и уже подумал было, что это додонские бубенцы.