Замогильные записки

Вы благоволили сказать несколько слов о моем влиянии на общественное мнение. Так вот, если влияние это в самом деле существует, то зиждится оно лишь на уважении соотечественников, которое я немедленно утрачу, если изменю своим убеждениям. Г‑н герцог Орлеанский полагает, что обретет в моем лице помощника, меж тем, согласившись служить ему, я сделался бы всего-навсего жалким болтуном, клятвопреступником, которого никто бы не стал слушать, предателем, которому всякий имел бы право плюнуть в лицо. Что бы такой человек ни лепетал в защиту Луи Филиппа, ему всегда припоминали бы толстые тома, исписанные им в поддержку свергнутой династии. Разве не мне, сударыня, принадлежат брошюра «О Бонапарте и Бурбонах», статья о «Въезде Людовика XVIII в Компьень», «Доклад королевскому совету в Генте», «История жизни и смерти герцога Беррийского?» Не знаю, найдется ли в моих книгах хоть одна страница, на которой бы я не упоминал по какому-либо поводу наш древний королевский род и не клялся ему в любви и преданности; и эта моя привязанность тем более примечательна, что, как Вашему Высочеству известно, я не верю в королей. При одной лишь мысли об измене краска заливает мое лицо; на другой же день я утопился бы в Сене. Я молю вас простить мою горячность; я глубоко тронут вашей добротой, я сохраню о ней самые благодарные воспоминания, но вы ведь не захотите обречь меня на бесчестие: пожалейте меня, Ваше Высочество, пожалейте меня!»

Я произнес эти слова стоя, а затем, откланявшись, направился к выходу. Мадемуазель Орлеанская, не проронившая доселе ни единого слова, поднялась и, прежде чем покинуть нас, сказала: «Не стоит жалеть вас, г‑н де Шатобриан, не стоит вас жалеть!» Эта короткая фраза и интонация, с которой она была произнесена, удивили меня.

Такова история моего последнего политического искушения; я мог бы счесть себя праведником, если бы поверил святому Иларию, утверждающему, что дьявол искушает только святых: «Victoria ei est magis, exacta de sanctis — Велика его победа, если одержана над святыми». Отказываясь, я вел себя как дурак; кто мог оценить мое благородство? Разве не следовало мне присоединиться к тем праведным мужам, что служат в первую очередь отечеству? К несчастью, я человек старого времени и не желаю идти на сделку с фортуной. Я не Цицерон, однако даже великому Цицерону потомки не смогли простить минутную слабость по отношению к другому великому человеку *, ибо безволие — не оправдание; что же в таком случае сказали бы люди обо мне, узнав, что я пожертвовал единственным сокровищем моей бедной жизни, ее цельностью, ради Луи Филиппа Орлеанского?

Вечером того самого дня, когда я последний раз побывал в Пале-Руаяле, я встретил у г‑жи Рекамье г‑на де Сент-Олера. Меня ничуть не интересовали его планы, но ему не терпелось выведать мои. Он только что приехал из деревни и бредил событиями, о которых прочел в газетах. «Ах! — воскликнул он, — как я рад вас видеть! Нас ждут великие дела! Надеюсь, уж мы-то в Люксембургском дворце выполним свой долг. Забавно, что пэрам придется распоряжаться короной Генриха V! Я уверен, что вы не оставите меня в одиночестве на трибуне».

Поскольку мой жребий был уже брошен, я держался очень спокойно; ответ мой показался пылкому г‑ну де Сент-Олеру холодным. Он удалился, повидал своих друзей и оставил в одиночестве на трибуне меня *: да здравствуют остроумцы с легким сердцем и пустой головой!

{Последние попытки республиканцев отвоевать отнятую у них обманом власть}

7. 7 августа. — Заседание палаты пэров. — Моя речь. — Я навсегда покидаю Люксембургский дворец. — Моя отставка