Замогильные записки

Я остался наг, словно новоявленный Иоанн Креститель, однако я с давних пор привык кормиться диким медом и мог не опасаться, что дочь Иродиады польстится на мою седую голову.

Продав одному еврею шитье, темляки, бахрому, витые шнурки и эполеты, я выручил семьсот франков — чистую прибыль от всей моей ослепительной карьеры.

{Карл X отплывает из Шербура}

9. Грядущие последствия Июльской революции

Я описал три революционных дня, опираясь на тогдашние свои впечатления, отчего нарисованную мною картину отличает некоторая сиюминутность — картина эта верна для настоящего мгновения, но очень скоро начинает казаться фальшивой. Самая грандиозная революция, будучи описана час за часом, сведется к мелочам. События являются на свет из лона вещей, как дети — из материнского лона, страдая природными несовершенствами. Убожество и величие — близнецы, они рождаются одновременно, но если роженица полна сил, убожество рано или поздно умирает и в живых остается одно величие. Следовательно, дабы беспристрастно судить о событиях и их месте в истории, нужно взглянуть на прошедшее с точки зрения потомков.

Я был прав, когда, отвлекшись от мелочных поступков мелких людишек, которым был свидетелем, и памятуя лишь о тех особнностях июльских дней, которые останутся жить в веках, сказал в палате пэров: «Когда народ призвал на помощь свой ум и свою отвагу, оказалось, что эти лавочники не боятся порохового дыма и что четырем солдатам и капралу с ними не совладать. Три дня, воссиявшие над Францией, изменили судьбу народа сильнее, чем целое столетие».

В самом деле, народ в настоящем смысле слова 28 июля показал себя отважным и великодушным. Более трехсот гвардейцев были убиты или ранены; гвардия по достоинству оценила бедняков, которые в течение этого дня сражались без всякой поддержки; бесчестные люди затесались в их ряды, но не смогли их опорочить. Учащиеся Политехнической школы вышли на улицы поздно и не успели принять участие в сражениях 28 июля; на следующий день народ с восхитительным смирением и простодушием взял их себе в командиры.

Народ сражался, а те, кто присвоили себе его победы, сидели дома; они влились в ряды бойцов лишь 29 июля, когда самая большая опасность уже миновала; были и такие победители, которые явились за своей долей победы только 30 и 31 июля.

То же самое повторилось и в армии: свой долг выполнили прежде всего солдаты и офицеры; высшее командование, которое однажды уже предало Бонапарта в Фонтенбло, расположилось на холмах Сен-Клу и угадывало ход событий по струйкам порохового дыма. При пробуждении Карла X перед его спальней толпой собирались угодники; при отходе ко сну у дверей не оказалось никого.

Выдержка простонародья не уступала его храбрости; смута мгновенно сменилась порядком. Кто видел, как полуобнаженные рабочие, поставленные в караул у ворот городского сада, выполняя приказ, не пускали внутрь других оборванцев, не мог не понять, сколь глубоко сознали свой долг люди, почувствовавшие себя хозяевами положения. Они могли бы потребовать расплаты за пролитую кровь; нищета — великий искуситель. Но ю августа 1792 года не повторилось; никто не истреблял обратившихся в бегство швейцарцев. Ничьи убеждения не подверглись глумлению, пожалуй, никогда еще победители не были так далеки от того, чтобы злоупотреблять своей победой. Пронося раненых гвардцейцев сквозь толпу, они кричали: «Почтение храбрецам!» Если солдат испускал дух, они говорили: «Мир его праху!» Пятнадцать лет, прожив тых в эпоху Реставрации, при конституционном правлении, вселили в наши сердца человеколюбие, уважение к законности и тягу к справедливости, сделав то, чего не смогли сделать двадцать пять лет правления революционного и военного. А ведь право сильного, вкоренившись в наши нравы, готово было* кажется, стать обычным правом.

Последствия Июльской революции не скоро изгладятся из памяти. Революция эта произнесла смертный приговор всем монархиям; отныне короли смогут царствовать только силой оружия, а это средство действует безотказно, но недолго: эпохе наследных янычаров пришел конец.

Ни Фукидид, ни Тацит не сумели бы рассказать о событиях трех дней; различить в случившемся волю Провидения смог бы лишь Боссюэ — гений, который все понимал, но, точно солнце, стремящее свой бег меж двух сверкающих пределов и именуемое на Востоке рабом Божиим, не преступал границ, положенных его блистательному разуму.

Не станем искать на поверхности движитель событий, корни которых сокрыты на большой глубине: ничтожество характеров, безумные страхи, непостижимые раздоры, происки врагов, борьба честолюбий, высокомерие одних, предрассудки других, заговоры, тайные общества, к месту или не к месту взятые меры, отвага или недостаток отваги — все это случайные следствия, но не причины свершившегося. Иные утверждают, что народ не желал более повиноваться Бурбонам, что Бурбоны сделались ненавистны французам оттого, что вернулись к власти стараниями иноземцев, однако это гордое презрение мало что объясняет.