Замок

— Так где же, — распинался Бюргель, двумя пальчиками нетерпеливо барабаня по нижней губе, вытянув шею и широко раскрыв глаза, словно после изнурительного странствия он наконец приближается к месту, откуда взору откроются упоительные виды, — где тогда та вышеупомянутая редчайшая, почти никогда не выпадающая возможность? Тайна кроется в предписаниях о распределении полномочий. Штука в том, что при столь обширном и энергичном делопроизводстве нет и не может быть такого порядка, чтобы за каждое дело отвечал только один полномочный секретарь. Все устроено так, что один и точно обладает по делу основными полномочиями, но многие другие, каждый в своей части, тоже имеют полномочия, хотя и меньшие. Да и кто, в самом деле, будь он семи пядей во лбу и из работников работник, способен нагромоздить на своем столе все бумаги, относящиеся к одному пусть самому немудрящему случаю? Пожалуй, даже то, что я сказал об основных полномочиях, отдает некоторым преувеличением. Разве в любых, пусть и самых малых полномочиях уже не сосредоточено все, что нужно? Разве не решает здесь только страстность, с какой чиновник берется за дело? И разве все чиновники не берутся за любое дело всегда с одним и тем же неизменно пылким рвением? В чем угодно можно увидеть различия между секретарями, и различиям этим несть числа, но только не в рвении; едва заслышав призыв заняться делом, которое хоть каким-то боком, хоть краешком по его части, ни один чиновник не устоит, ни один не удержится. Разумеется, для внешних надобностей должен быть установлен распорядок переговоров сторон, вот для посетителей и назначается, как бы выдвигаясь на первый план, полномочный секретарь по каждому делу, с которым внешней стороне, то бишь посетителю, и надлежит официально поддерживать отношения. Но это даже не обязательно будет секретарь, наделенный по делу основными полномочиями, в таких назначениях все решает организация делопроизводства и ее сиюминутные потребности. Таково реальное положение вещей. А теперь, господин землемер, прикиньте вот какую возможность: предположим, некоему посетителю по стечению обстоятельств, невзирая на все вышеописанные и в целом вполне достаточные служебные барьеры, все же удается среди ночи застигнуть врасплох одного из секретарей, обладающего определенными полномочиями по данному делу. Вы о такой возможности и не думали, правда? Что ж, охотно вам верю. О ней и думать нечего, ибо она ведь и не выпадает почти никогда. Вообразите, сколь же тертым и пронырливым зернышком, вдобавок зернышком совершенно особой, причудливой формы должен быть посетитель, проскользнувший сквозь такое непревзойденно мелкое сито? Вы полагаете, ничего такого произойти не может? Вы правы, не может. Но однажды ночью — разве за все можно поручиться? — оно вдруг возьми да и произойди. Среди моих знакомых, впрочем, такого ни с кем не случалось, только это мало что доказывает, число моих знакомых в сравнении с числами, которыми здесь приходится оперировать, весьма ограничено, к тому же далеко не факт, что секретарь, с которым произошло нечто подобное, захочет в этом признаваться, ведь тут дело все-таки сугубо личного, в известном смысле даже служебно-интимного свойства. Однако по меньшей мере мой личный опыт доказывает, что речь и вправду о настолько редкой, в сущности лишь по слухам выпадающей, ничем другим не подтвержденной оказии, что было бы большим преувеличением ее опасаться. А даже если бы таковая оказия и вправду образовалась, ее можно — по крайней мере, хотелось бы в это верить — форменным образом обезвредить, доказав ей, а это очень даже легко сделать, что в этом мире для нее попросту нет места. В любом случае было бы проявлением постыдного малодушия при виде такой оказии в страхе прятаться под одеяло, не смея выглянуть наружу. И даже если совершеннейшая эта невероятность обрела вдруг плоть и обличье — разве уже все потеряно? Совсем напротив! Вероятность, что все потеряно, еще невероятней самой невероятной вероятности! Конечно, если посетитель уже в комнате, дело очень скверно. Сердце замирает от ужаса. Спрашиваешь себя: «Долго ли я смогу сопротивляться?» Хотя ведь прекрасно знаешь: да не будет вовсе никакого сопротивления! Вы только взгляните на положение с истинной стороны. Посетитель, которого вы никогда не видели, но всегда ждали, поистине жаждали увидеть, хоть и считали, вполне резонно, совершенно недосягаемым, — вот он, сидит перед вами. Уже само безмолвное присутствие посетителя подбивает вас вторгнуться в его убогую, скорбную юдоль, осмотреться в ней, как в собственном доме, и пострадать вместе с хозяином от тщетных и неисполнимых требований его унылой жизни. В ночной тиши подобный соблазн донельзя заманчив. Уступи ему — и, по сути, вы перестанете быть официальным лицом. А в подобных обстоятельствах еще чуть-чуть — и вы не сможете отказать в просьбе. [Ты сидишь против посетителя, но, случается, и держишь его в объятиях, а иной раз и он тебя держит, доходит и до более тесных отношений.] По правде говоря, вы в отчаянии, а по совести сказать — вы безумно счастливы. В отчаянии, потому что беззащитность, с какой вы сидите, ожидая от посетителя просьбы и заранее зная, что просьбу эту, коли она будет высказана, придется исполнить, пусть даже она, по крайней мере в пределах вашего понимания, все делопроизводство буквально в клочья разнесет, — такая беззащитность самое страшное, что может случиться в служебной практике. Прежде всего — отвлекаясь от всего прочего — потому, что, беря на себя исполнение просьбы, вы самовольно и вероломно допускаете чудовищное, вопиющее превышение своих властных полномочий. Ведь по должности секретари вовсе не уполномочены выполнять такого рода просьбы, однако близость ночного посетителя в известном смысле окрыляет наши должностные силы, мы берем на себя обязательства, которые выходят за рамки наших служебных полномочий, больше того — мы их исполняем. Посетитель, словно ночной разбойник в лесу, вымогает у нас жертвы, на которые мы при иных обстоятельствах напрочь не способны. Ну хорошо, это когда посетитель вот он, тут сидит, окрыляет вас, понуждает, пришпоривает и все происходит как бы в полубессознательном состоянии, однако каково будет после, когда все позади, когда утоленный и беззаботный посетитель вас покинет и вы останетесь один, в полной беззащитности перед собственным, только что совершенным служебным злоупотреблением — нет, такое даже вообразить страшно! И тем не менее вы счастливы. До чего самоубийственно бывает счастье! Ведь вы могли попытаться скрыть от посетителя истинное положение вещей. Сам, со своего шестка, он почти ничего и не замечает. По каким-то ему одному ведомым, случайным и вздорным причинам, он, вероятно, считает, что до смерти устал и во всем разуверился, а потому исключительно от усталости и расстройства вломился не в ту комнату, в какую следовало, сидит в полном неведении и в мыслях занят, если вообще чем-то занят, исключительно этим недоразумением или собственной усталостью. Почему бы не оставить его в этом состоянии? Нет, никак невозможно. [Как бы вам это объяснить? Если в самый дивный солнечный день с неба вдруг блеснет некий новый луч и пронзит вас пониманием, что без него даже самый распрекрасный погожий день был, оказывается, пасмурным и дождливым, — разве вы, будь вы даже всей душой тому прежнему миру привержены, сумеете замкнуть свою душу для такого луча? Да разумеется нет, уже хотя бы потому, что для вас теперь, кроме этого луча, ничего в мире не существует.] Не помня себя от счастья, вы сами ему все разболтаете и разъясните. Вы прямо-таки не можете иначе, вы должны, не щадя себя до последнего, подробно ему обрисовать, что случилось и по каким причинам случилось, и сколь неповторимо грандиозен сам этот случай, вы должны показать, каким образом посетитель, при всей беспомощности, на какую из живых существ только посетитель и горазд, в этот случай ввалился, и каким образом теперь, господин землемер, этот посетитель, если захочет, всем способен распорядиться, все повелеть, и ему для этого ровным счетом ничего делать не нужно, кроме как худо-бедно изложить свою просьбу, исполнение для которой уже уготовано, больше того, само рвется его просьбу уважить, — вот ведь еще что надо растолковать посетителю в эту трудную для чиновника годину. Но когда и это, господин землемер, сделано, тогда уж все необходимое совершено и остается только смириться и ждать.