Замок Арголь

Дух его, как мы уже поняли, был особенно подвержен философическим исканиям. В двадцать лет, отбросив всяческие мысли об успехе или карьере, он поставил перед собой задачу разрешить тайны чувственного и мыслительного миров. Он прочел Канта, Лейбница, Платона, Декарта,[44] но естественная склонность увлекла его к философским системам более конкретным и, как считали некоторые, более смелым, которые, словно приняв с редкостной открытостью мир в свои объятия, не удовлетворяются тем, чтобы осветить его лучом отдельного света, но ищут у мира всей правды и всего объяснения, разобрав его на составляющие, как это делали Аристотель, Плотин, Спиноза.[45] Но в особенности страстное любопытство влекло его к гениальному королю философов Гегелю;[46] этому принцу комплексной универсальной науки, тому, кто сорвал венец славы со всякого абстрактного знания, для кого самые блестящие философские системы стали лишь туманностями, из коих он создал свой гигантский Млечный Путь, — именно ему он энергично отдавал свое предпочтение, принимая диалектику за тот самый рычаг, который смеха ради истребовал как-то Архимед[47] и которым смог затем поднять весь мир; и он взял с собой тома Гегеля в свое одинокое поместье в Бретани, чтобы, посреди этого меланхолического края, заполнить ими с избытком хмурые и, как он предвидел, бесплодные дни.

Дикий и пустынный характер местности, в которой по странной воле случая он должен был задержаться на несколько месяцев, не замедлил поразить его дух, успокоенный монотонной ходьбой. Справа простирались голые песчаные равнины, где глаз не мог оторваться от тусклой желтизны утесника. Повсюду вода дремала в поросших травой лужицах, по краям которых неровные булыжники посреди зыбкой почвы служили единственной надежной опорой для путника. На горизонте земля приподнималась гигантской складкой, превращаясь в подобие низкой горной гряды, в которой эрозия вырезала три или четыре утеса, нависших один над другим. Предзакатное солнце окрасило в этот момент своей великолепной желтизной невысокую траву гор: на их вершинах зубцы острых песчаников, грубые, наполовину разрушенные, похожие на столбы, вырисовывались в своих мельчайших деталях на фоне неба; подвижный воздух и светящееся, словно посеребренное отражением совсем близкого океана небо придавали четким очертаниям гор особое величие. Слева простирались мрачные и печальные леса, в основном дубовые, изредка попадались также сосны, черные и тощие: слышно было, как текли в них невидимые ручьи; Альбера же особенно поразила редкостная и печальная монотонность птичьих голосов. Возвышенность, начинавшаяся в непосредственной близи от дороги, закрывала вид с одной стороны: на ней приморские сосны, вытянувшись в тончайшую линию на гребне холма, своими элегантными горизонтальными ветвями, казалось, подчеркивали на фоне заходящего солнца очертания косогора и на мгновение придавали пейзажу внезапную легкость японского эстампа. Западный ветер мощно раскачивал ветви дремучего и затерянного леса, огромные серые тучи быстро неслись по небу; казалось, человеку нет места в этих пустынных краях. В конце концов ощущение пустыни стало угнетать душу Альбера, и потому, едва заметив сквозь просвет в ветвях деревьев и сумев, как ему показалось, узнать башни поместья Арголь по некоему, до сих пор ему еще неведомому биению сердца, он испытал странное чувство удовлетворения и — в самом что ни на есть прямом, как мы уже поняли, значении этого слова — признания.