Замок Арголь

Фигура Гейде оставалась для Альбера почти полностью неясной. Отрывочные и непроверенные слухи соотносили ее пребывание на земле с мощными революционными взрывами,[69] которые в последние годы аномально участились в особенности на полуостровах Средиземного моря и в Америке; и, как считали многие, создавалось впечатление, что пароксизмы этих социальных потрясений были единственной атмосферой, в которой эта душа, созданная из льда и пламени, могла существовать в своем естественном ритме. В остальном же в последнее время по ее поводу хранилось молчание, и Альбер отметил тогда со странным чувством неловкости, что даже пол его гостьи, который он никогда не пытался узнать из тех смутных политических слухов, что всегда слушал вполуха, и который само имя Гейде не могло раскрыть ему в полной мере, должен был оставаться для него вплоть до самого момента ее прибытия полностью проблематичным.

Накануне их прибытия бледное солнце сияло над Арголем, и Альбер отправился в долгую верховую прогулку к морю, сверкающую поверхность которого можно было увидеть с вершины башен замка. Он пустил лошадь по дорожке, огибавшей долину между покрытым мхом склоном скалы и настоящей зеленой изгородью, образуемой длинными и гибкими ветвями, которые неутомимый морской ветер ерошил и бросал на скалы — так близкие волны играют с бледным лесом водорослей, тянущихся вдоль рифов, — полностью затеняя тропинку плотным сводом листьев, сквозь которые солнце бросало на землю танцующую подвижную сеть сверкающих пятен. Тропинка выводила на унылый песчаный берег. Последними признаками жизни в этих прибрежных зонах, казалось, были высокие серые травы, чьи тщедушные пучки беспорядочно цеплялись за песчаные пригорки и, подчиняясь порывам ветра, склеивались между собой как намокшая в воде шевелюра. На востоке вид обрывался высоким черным мысом. Море, огромную, мгновенно охватываемую глазом протяженность которого не разнообразила ни птица, ни одинокий парус, показалось ему особенно невыносимым из-за его смертельной пустоты: его бело-серый и тусклый на фоне ослепительного неба цвет, абсолютно выпуклая поверхность, за изгибами которой невольно следовал взгляд, неодолимо напоминали глаз с закатившимся зрачком, где единственно видимым оставался отвратительный и безжизненный белок, чья глядящая поверхность ставила перед душой самую невыносимую из всех проблем. Узкие белые линии, что в своей текучей стихии на расстоянии повторяли сложный рисунок очертаний бухты, откатывались время от времени в тишине к берегу — и тогда слух с изумлением улавливал грохот гигантского падения, похожего на обвал водяной стены, и широкий текучий язык набегающих волн, словно влажный и шершавый язык теленка, заставлял скрипеть прибрежный песок.