Замок Арголь

Много часов спустя из глубины тяжелой и лишенной сна ночи его вырвали крики, призывы, эхом прошедшие сквозь всю толщу замка; их ненормальная и тревожная неотложность — пробудив его ото сна, почти столь же глубокого, как сам сон опьянения, — заставила его внезапно осознать, какой значительный промежуток времени прошел, пока он находился вне своей комнаты, и с сердцем, внезапно охваченным смертной тоской, он поспешно набросил на плечи плащ и побежал к апартаментам Гейде. Гейде умирала, и бледность, покрывшая ее лицо, указывала, что всякая помощь была здесь уже излишней. Стоявший возле нее флакон, еще наполовину заполненный темной жидкостью, в достаточной мере свидетельствовал о том, какой всемогущей помощи она вверилась в эти мгновения, чтобы покинуть жизнь, последние привязанности которой, единственные, признаваемые ею как значимые, разорвались для нее в эту самую ночь столь роковым и неожиданным образом. И лицо ее, погруженное в подушки и закрытое бескровными руками в жесте бессильной и детской мольбы, говорило о том, что даже до медленного прихода столь желанной смерти, в тоске страшной спешки она уже искала всемогущего забвения своих мук в реках беззвездной и лишенной будущего ночи, которая в удивительном умиротворении окутывала теперь ее со всех сторон своей колоссальной мощью. И неожиданный ужас этого последнего жеста, который, казалось, пред небом и людьми странным образом свидетельствовал среди всего прочего и против него самого, заставил брызнуть из глаз, из горла Альбера потоки слез, вызвав горькие, опаленные проклятиями рыдания. Руками, губами, уткнувшимися в складки ее платья невинности, в порыве безумных поцелуев пытался он согреть ее холодное лицо и, бросившись на пришедшую в беспорядок постель, мрачным объятием хотел он отстоять ее тело, уже покоренное, укрощенное, до самых своих тайных молекул подчиненное законам навсегда иным — суровому и последнему одеянию смерти, — и, испустив протяжный и дикий крик, он потерял сознание.

Траурные приготовления были быстро закончены.[123] Солнце спряталось за густыми туманами, когда Альбер и Герминьен, неся на плечах хрупкий гроб Гейде, медленно направлялись к кладбищу на песчаном побережье — и последние звериные следы урагана развевали безумные пряди их взвихренных волос. Зловещий их путь — сквозь хлопьевидный и неправдоподобный туман, повсюду цеплявшийся за шероховатый ландшафт голых ландов и гасивший шум шагов и монотонное похрустывание пригнанных наспех досок, — был странно молчалив. Они достигли отдаленного края бухты, и Альбер, наклонившись к уху Герминьена, в нескольких отрывистых словах, произнесенных свистящим, низким и неожиданно словно однострунным голосом, напомнил ему, вследствие какого решающего, а теперь уже и особенно мрачного совпадения место могилы Гейде было там давно обозначено.[124] Они снова прочли надпись на камне, и Герминьен дал свое молчаливое согласие. Они вырыли могилу, они опустили в ее влажное ложе гроб Гейде, и тогда Альбер, зачерпнув в пригоршню горсть сухого песка и наклонясь над могилой в позе суровой благоговейности, позволил просочиться сквозь пальцы потоку тончайших и горячих, как смертельный напиток, крупиц, и можно было видеть, как от его руки полетела на покрытые лаком доски с тяжелым звуком хрупкая картечь.