Замок Горменгаст

Графиня и Тит в молчании шли за гонцом; когда до лазарета осталось несколько десятков шагов, Графиня, не поворачивая головы к Титу, сказала:

– Если бы ты не был болен…

– А я вовсе не болен! – воскликнул Тит, перебив мать.

– Прекрасно, но ты когда-то жаловался на потерю памяти… Ты уверен, что с тобой все будет…

– Со мной все будет в порядке. Я готов ко всему.

Тит не ощущал никакого страха; его самого поражало то, что у него откуда-то взялись силы, что в нем бурлит нервная энергия. Однако все чувства были приглушены переполняющей его существо болью, вспыхнувшей, как только он узнал о смерти Фуксии. Сквозь эту боль выплескивался бурлящий гнев, направленный на Щуквола, которого Тит считал виновным и в смерти Фуксии. Выбравшийся из мертвых глубин одиночества, Тит потерял всякий страх перед живыми, даже перед такой матерью, как Графиня.

Когда дверь комнаты, к которой привели Тита и Графиню, открылась, у открытого окна они сразу увидели высокую, худую фигуру Доктора, стоящего совершенно неподвижно и неестественно прямо. Комната была небольшой, с низким деревянным потолком и безукоризненно чистым деревянным настилом на полу. Был ясно, что пол недавно выскоблен и вымыт, вычищены были и стены и потолок.

У стены слева от входа на деревянных ящиках стояли носилки, а на носилках была распростерта Фуксия, укрытая до плеч простыней. Ее очень трудно было узнать.

Доктор Хламслив повернулся к вошедшим, но, казалось, не узнал ни Тита, ни Графиню, – он смотрел словно бы сквозь них. Однако он тут же направился к двери и, проходя мимо Тита, слегка притронулся к руке брата той, которая была им так, оказывается, любима. Щеки Хламслива были мокрыми от слез, а стекла очков так запотели, что он спотыкался. Подойдя к двери, он никак не мог найти ручку. Титу пришлось помочь ему. Хламслив вышел в коридор, остановился, снял очки и, склонив голову и невидящим взглядом уставившись на очки в руке, стал протирать их шелковым платком. Весь вид его был воплощением скорби.

Тит и Графиня остались в комнате. Мать и сын, погруженные в себя, стояли молча. Если бы они не их горе, молчание могло бы смущать обоих, но ни Тит, ни его мать даже и не пытались утешить друг друга, разделить горе.

На лице Графини не появилось никакого особого выражения, однако простыню, наброшенную на тело Фуксии, она подтягивала повыше с такой бесконечной нежностью и осторожностью, словно боялась неловким движением разбудить свою доченьку, которую укрывала получше, беспокоясь, как бы ей не было холодно.

Глава семьдесят седьмая

В ожидании темноты, которая позволила бы ему наконец покинуть свое убежище, Щуквол улегся на дно каноэ и заснул. Каноэ слегка покачивалось на чернильной воде; окно, сквозь которое заплыл Щуквол в «пещеру», казалось светлым прямоугольником, приклеенным к черноте. На обнаженную грудь залива, который, если глядеть на него из комнаты, где спал преступник, все еще казался светозарным, укладывались складки шали подступающей темноты.

Когда несколько часов назад Щуквол заплыл на лодке в какую-то комнату, света, который проникал через окно, наполовину скрытое под водой, было еще достаточно, чтобы рассмотреть то помещение, куда он попал.

Первым чувством, которое возникло в нем, было раздражение: он увидел, что единственная дверь в комнате плотно закрыта и никакого другого выхода из нее, никакой лестницы, ведущей на другой этаж, нет. А дверь, раз она вообще осталась на своем месте, наверняка разбухла от воды, и открыть ее, скорее всего, будет невозможно. Если бы двери не было или если бы ее можно было открыть – Щуквол попытался это сделать, но безуспешно, – он мог бы отправиться на лодке дальше вглубь Замка и найти более просторное и удобное помещение, а то и выбраться на сухой этаж. Однако ему пришлось остаться в этой наглухо закрытой – если не считать окна – комнате, которая больше напоминала пещеру; на стенах висело несколько потемневших и разрушающихся от сырости картин, нижняя часть рам которых располагалась всего в двух-трех дюймах от поверхности воды.

Но Щуквол особо и не надеялся, что комната, в которую он заплыл, будет иметь другой выход. Он был как в западне, но решил, что плыть дальше и отыскивать что-либо более подходящее опаснее, чем оставаться здесь до наступления темноты.

Поверхность воды теребил легкий ветерок, дувший со стороны Горы Горменгаст, и залив словно покрылся гусиной кожей. Эта рябь стала проникать в пещеру Щуквола и легко раскачивать каноэ. Сумерки опускались на испещренные окнами каменные массивы, распростершиеся по обеим сторонам залива. Волнение воды усиливалось, и хотя оно не представляло еще никакой опасности для маленького каноэ – или даже для пловца, очутись он в воде, – в нем таилась некая угроза. Спокойствие вечера было нарушено, серое безмолвие встрепенулось. Никаких особых звуков не слышалось, однако в воздухе, на воде, в массивах Замка, в наступающей темноте появилось какое-то напряжение.