Замок из песка

Поговорили ни о чем еще с полчаса. Разговор об Иволгине я больше не заводила. Антон был весел и любезен, но в конце концов, видимо, начал уставать и предложил включить телевизор.

— Посмотри пока, что тут по программе, — сказал он, надевая очки в тонкой металлической оправе, — а я буквально на полчасика отвлекусь, мне надо пролистать кое-какие бумаги… Ты ведь меня извинишь, правда?

Про то, что у него плохое зрение, я ничего не знала. Очки не особенно изменяли его лицо: просто, как ни странно, делали его более открытым и беззащитным. И глаза за прозрачными стеклами почему-то казались почти одинакового цвета.

— А я и не знала, что ты носишь очки…

— О Господи, Настя! — Антон даже рассмеялся, сощурив глаза. И столько было в его голосе презрения к моей пафосной и многозначительной фразе, столько жесткой и беспощадной иронии, что я чуть не расплакалась. Но все-таки заставила себя проглотить комок, подкативший к горлу, и со всем спокойствием, на которое была способна, проговорила:

— Про очки я сказала просто так, потому что в самом деле не знала, что ты их носишь. Про Иволгина — наивно рассчитывая, что ты мне поверишь. А если не поверишь, то хотя бы выслушаешь… Про юбку что-то сюсюкала, как идиотка, про озеро «лебединое»… Ты же завернулся в собственную обиду, как мумия, и сидишь в ней — сам себе приятный. На меня тебе плевать — это понятно. Но неужели тебе, взрослому мужчине, не смешно самому разыгрывать здесь весь этот цирк с демонстративной холодностью, с фальшивой заинтересованностью? Не смешно, нет?

— Не смешно, Настя, — ответил он, мгновенно побледнев. А я схватила с дивана свой шейный платок и рванула в прихожую. Мне больше не хотелось говорить с Антоном, ищуще и тревожно заглядывать в его глаза. Не хотелось отводить взгляд от его взгляда — насмешливого и холодного. И, как никогда, я в этот момент понимала Одиллию, швырнувшую цветы в лицо Зигфриду.

— Да и пошел ты! — зарыдала я, когда за моей спиной сомкнулись створки лифта. — Видеть тебя не хочу! Индюк самовлюбленный с разными глазами!

Но на «индюка» и мои слезы злобным тявканьем отреагировал только абрикосовый пудель, вместе с хозяйкой ждущий на первом этаже. Впрочем, Антон, может быть, и подошел к окну. Но я этого не видела, потому что шла до остановки, не оборачиваясь…

После вечерней репетиции мы с Иволгиным поехали домой. По пути купили кабачок на ужин и немного огурцов с помидорами для салата. Я, помыв руки, сразу отправилась на кухню, а он пошел в комнату переодеваться.

Когда дожаривался репчатый лук, Алексей в спортивном трико, но с голым торсом нарисовался на пороге.

— А может, ну их, кабачки, а? — Его карие глаза сияли озорным блеском. — Пойдем лучше в комнату, поговорим там, сегодняшнюю репетицию обсудим.

Я напряглась. «Обсуждать репетицию» совсем не хотелось.

— Ну что ты молчишь? Устала, что ли, очень?.. Так говорят, что это лучший отдых. Я так в этом просто уверен…

— Леша, — я положила лопаточку на стол и обернулась, — мне кажется, лучше опять перенести твою постель на кухню. Или, если хочешь, здесь буду спать я…

Он помрачнел, пожевал верхнюю губу, покачал головой, а потом вдруг задал самый идиотский из мужских вопросов:

— Тебе что, совсем не понравилось вчера, да?

— Леш!..

— Да ладно. Сам все понимаю… Давай забудем, будто ничего и не было… А спи, конечно же, на диване. Мне здесь, на кухне, удобнее. Тем более и курить можно когда угодно, даже с постели вставать не надо…

Правда, в этот раз курить Иволгин отправился на лестничную клетку. Накинул куртку от спортивного костюма, сказал, что не хочет дымить на мою стряпню, и ушел. А я забралась с ногами на табуретку и уперлась лбом в собственные колени. Настроение было — хуже некуда, и перспективы впереди вырисовывались весьма туманные…

* * *

А с Одеттой-Одиллией дело постепенно сдвинулось с мертвой точки. Очень помогала, конечно же, Иветта Андреевна, но главным было какое-то новое (или, может быть, хорошо забытое?) ощущение полета в душе. Откуда оно взялось, я и сама толком не понимала. Уж, конечно, не из нашего последнего разговора с Антоном, и не из добрососедского сосуществования с Иволгиным, начинающегося утренней встречей в ванной и заканчивающегося пожеланием доброй ночи.

Теперь мы уже репетировали адажио, упахивались до седьмого пота и домой брели понурые и усталые, как печальные ослики. Пару раз в тени деревьев мне мерещился силуэт Антона. Я вздрагивала и торопливо отворачивалась, не желая разбираться — галлюцинации это или реальность. Так было до того самого дня, пока его не заметил уже и Алексей.

— Твой знакомый стоит, — с показным равнодушием бросил он, кивнув в сторону лавочки. — Тот, который цветы тогда принес… Иди, поговори. Наверное, переживаешь, что из-за меня все так получилось?

— Алеша, — я, не замедляя шага, поправила берет, — я не переживаю, и ты не переживай. Дала слово, значит, сдержу. Пока это для тебя важно, никто о том, что я не Серебровская, не узнает… Если человеку нужно будет поговорить, он сам подойдет. Раз стоит — значит, не нужно. Возможно, у него здесь какие-нибудь свои дела…