Замок на гиблом месте. Забавы Танатоса

Снова тайны! Зевнув, я подумал, что на этот раз подслушивать, что именно решат делать в столь неудобной для них ситуации престарелые прелюбодеи, мне нет никакой охоты. Пожелав погруженному в свои невеселые мысли отцу Ксенофонту и совсем уж какому-то потустороннему, пребывающему, казалось, на границе царств живых и мертвых, Шмилю безмятежных снов, я чуть устало — день выдался слишком длинным! — отправился почивать. Проходя мимо двери Кубацкого, я постучался и, дождавшись его раздраженного отклика, объявил о желании князя немедля его увидеть. Честно говоря, вся эта фантасмагория мне порядком уже надоела! Я, конечно, томился вынужденным однообразием последних месяцев, но не до такой степени, чтобы быть вовлеченным в водоворот страстишек малосимпатичных мне людей. С тоскою припомнив Петербург, его театры, рестораны, былых знакомцев, шпиль Петропавловки и осенний шорох листьев у Львиного мостика, я осознал, насколько хочу как можно быстрее вырваться из Медынского! Да, пусть уж Юрлов скорее дает свою телеграмму, пусть скорее закончат следствие, кого-нибудь арестуют — да и делу конец!

Глава девятая, в которой страсти накаляются до предела

Спалось этой ночью мне крайне неспокойно! Снились то мертвая Анна Шмиль, в обнаженном теле которой с хитренькой ухмылочкой ковырялся окровавленными руками Михайло Яковлевич, то ее обезумевший отец, кидавшийся на меня с воплем «Это вы, вы погубили мою девочку!». Пытаясь отбиться от несчастного родителя, я все время отступал в какой-то темный коридор, без конца натыкаясь спиною на какие-то выступы… Сон этот так утомил меня, что пробудился я совершенно разбитым и с больною головой.

В окно, ослепляя, светило непривычно яркое солнце, будто и не было трехдневного потопа. Что за капризы природы! Распахнув створки и открыв балконную дверь, я с довольным видом потянулся, стряхивая с себя остатки ночного бреда, и, освежившись из рукомойника, принялся за утренний туалет. Настроение мое явно улучшалось. Верно, Юрлов уже отправил Силантия на станцию, стало быть, уже сегодня к вечеру, край — к завтрашнему утру, прибудет полиция, а там уж вскоре — прощай, Медынское!

Окончательно взбодрившись, я даже обратился к содержимому пыльного дядюшкиного графинчика, посмаковал вкус выдержанного коньяка и, крайне довольный, вышел к завтраку.

Позавтракать, однако, не довелось!

Едва спустившись, я застал странно безмолвных Аркадия Матвеевича с семейством, Силантия и остальных, включая старика Шмиля, возле приотворенных дверей комнаты Михайлы Яковлевича: вся порядком надоевшая мне группа с раскрытыми ртами и широко распахнутыми глазами взирала в глубь комнаты. Сердце мое екнуло, и, не поздоровавшись, я через головы заглянул внутрь.

Отставной следователь Юрлов лежал на скомканной простыне в окровавленном исподнем, на шее его зияла такая же рана, какую мне не так давно уже довелось видеть. По всему было ясно, что жизнь свою старик пытался яростно защищать, — об этом неумолимо свидетельствовали и отброшенное одеяло, и опрокинутый стул, и разбитый стакан, видимо, сметенный в пылу схватки с прикроватной тумбочки. Ужасно было выражение лица покойного: на нем отразилась такая невыносимая мука, что я явственно представил себе боль и страдания, испытываемые несчастным перед смертью. «Недолго уж осталось, хочется увидеть, прожить побольше…» — вспомнил я недавние его слова, заставившие меня сейчас искренне пожалеть этого неглупого, в чем-то даже симпатичного человека, так неловко и нелепо закончившего свой непростой, устланный отнюдь не лилиями путь… Почему на Руси исстари так повелось — люди умные и талантливые всегда уходят первыми, словно высвобождая место хитрованам, скотинам и бездарностям, вроде Скальцова и моего горячо любимого дядюшки, стоящего ныне немым истуканом и не знающего, что теперь предпринимать и как выпутываться из этой, ставшей уже практически безнадежной, истории.

— Пашенька, что же теперь будет? — глупо тараща глаза, вопросил меня Аркадий Матвеевич.

Пожав плечами, я, несколько нелюбезно, раздвинул напуганных обитателей Медынского и прошел в комнату. Не знаю, что там видят на месте преступления сыщики, но я, кроме уже отмеченного мною кавардака, ничего более узреть не смог. Осторожно заглянув за другую сторону кровати, я заметил краешек знакомой тетрадочки в сафьяновом переплете — она лежала под уроненным в пылу борьбы сюртуком убитого. Подняв дневник, я неторопливо пролистал его, убедившись, что Юрлов не лгал, вернее, лгал только вначале — содержимое, действительно, было густо испещрено виршами, писанными красивым, как и сама Анна Шмиль, убористым почерком.

— Что там? — жадно заглядывая мне через плечо, причмокнул от возбуждения Скальцов.

— Вам про то знать не положено! — окончательно решившись взять на себя все действия по выпутыванию из этой ситуации, чуть не прихлопнул я его тетрадочкой по выпуклому лбу — ей-богу, еле удержался!