Замок Саттон

Захарий поднялся во весь свой гигантский рост и взглянул сверху вниз на своего братца.

— Королевские лекари не подвергаются ничьим сомнениям — особенно маленьких мальчиков. А теперь, милорд, разрешите мне пройти — немедленно! Не хотите же вы, чтобы я вернулся в Лондон и сказал Его Светлости, что герцог Норфолк умер, потому что его сын не позволил мне войти?!

Лицо Захария потемнело, его глаза засверкали — этому трюку он обучился, имея дело с дворцовыми циниками, которые пытались высмеивать его талант. Он низко склонился, чтобы его глаза оказались на одном уровне с глазами Суррея.

— Неужели здесь пахнет заговором? — спросил он подозрительно. — Может быть, вы хотите, чтобы ваш отец не выздоровел? Может быть, у вас непомерно большие амбиции для вашего возраста? Может быть, мне следует сообщить Его Светлости, что жизнь главного герцога Англии, находясь в руках его собственного сына, в опасности? Гнусный негодяй! Прочь с дороги!

И он закричал: «Держитесь, господин герцог! Помощь близка». И, размахнувшись своей сумой, хорошенько стукнул ею Суррея по ребрам, выскочил из Надвратной башни, перебежал через опущенный мост и ворвался в замок.

Тут он взревел на испуганного слугу:

— Доктор Захарий — старший лекарь Его Величества. Приехал лечить герцога. Проводи меня к нему немедленно, если тебе дорога жизнь.

И уже через несколько мгновений он был в спальне отца, где, к своему ужасу, увидел, что все окна распахнуты настежь, а герцог, непокрытый, лежит в своей постели, сильно потея.

— Немедленно закрыть окна и разжечь огонь! — велел он трясущемуся слуге, но прежде, чем человек успел сдвинуться с места, раздался холодно-властный голос от дверей.

— Кто вы такой и что здесь делаете?

Герцогиня Норфолкская смотрела на него ледяным взором. Захарий склонился перед ней в поклоне.

— Я — доктор Захарий, ваша честь. Лекарь Его Величества.

— Да? Что-то я о вас не слышала.

— Я назначен недавно, мадам. Возможно, после вашего последнего приезда ко двору.

Герцогиня редко ездила в Лондон, и этой лжи было вполне достаточно, но она по-прежнему смотрела на него подозрительно. В ее уме мелькнула мысль, что этот человек, возможно, был незаконным отпрыском рода, потому что семейные черты в лице Захария становились все более заметными с возрастом.

С кровати доносилось дыхание герцога, похожее на отвратительный скрежет, и, думая о последствиях, Захарий бросился к нему.

— Мадам, — взмолился он, — вы должны позволить мне вылечить его. Я понимаю, что вам нелегко доверить жизнь вашего супруга незнакомцу, но обещаю вам, что, если я не смогу спасти его, вы будете вправе отправить меня в Лондон, закованным в кандалы. Ради Бога, мадам, я не отравитель!

С нижнего этажа замка слышался голос графа Суррея, звавшего мать. К счастью, слова были неразличимы.

— Ваше решение, мадам? — настаивал Захарий.

— Делайте что хотите, — ответила она раздраженно. — Но, если он умрет, вы ответите перед Его Светлостью.

Захарий церемонно опустился на колено перед ней, прижав свои губы к ее руке. Совершенно не отдавая себе отчета в том, что делает, Элизабет протянула вторую руку и дотронулась до его головы. Если бы только она могла испытывать такую же любовь к человеку, умирающему на постели; если бы только боль, вызванная ужасной казнью ее отца, не съела, как ржавчина, ее душу; если бы только вся ее жизнь не была обречена быть сплошным «если б только», по мере того как она переходила от обидчивого среднего возраста к озлобленной старости.

Итак, мигом был разожжен огонь в очаге, который, в сочетании с жарой на улице и закрытыми окнами, превратил комнату в настоящее пекло. Герцог был завернут во множество одеял, и, как только они пропитывались потом, их сразу же меняли на сухие. Всю ночь доктор Захарий, оставшийся в одной рубашке и носках, поддерживал голову герцога и вливал ему в рот какую-то странную сладко пахнущую жидкость, которую он собственноручно приготовил на кухне замка.

Элизабет тоже не спала. Она сидела одна в Большом зале замка, и руки ее были заняты вышиванием, хотя вряд ли она что-нибудь видела. Появление незнакомца всколыхнуло слишком много чувств, долгое время подавляемых, которые теперь подступали к ее сознанию. Она сознавала, что никогда не могла любить Томаса, который в данный момент боролся за свою жизнь наверху в спальне; она была одержима в своем поклонении отцу, а ее отношение к собственному сыну было смесью ненависти и любви. Любовь — оттого, что она произвела на свет мальчика, который, возможно, станет похожим на своего деда, ненависть — потому, что мальчик был эгоистичный позер и в нем не было тех качеств, которые были ей так дороги.