Заморок

— Мария, шо-то ты сильно недовольная вернулася от своего товарища… Не понравилася ему твоя еда? Или, може, твое шо-то такое еще ему не понравилося? Мущины — они ж скорые на нетерпеж…

Конечно, Катерину я стерпела. Якова — не стерпела, а Катерину стерпела. Хоть они — мне что тот, что эта.

Я решила смеяться с Катериной одним смехом:

— Ой, Катерина, то ж мущины, а то Яков…

Катерина аж голову назад закинула, смеючись с моих слов. А не надо б ей голову назад закидать — зубов на такой смех у Катерины не хватило.

Катерина отвеселилась и говорит мне:

— Иди до хаты. Александр Иванович приходил, лично. Распоряжение дал, шоб тут не толклися. Кого надо — вызовут.

Я и пошла себе.

Я иду и сама себе думаю. Думаю не про вызовут, не про страх, а про другое. Оно ж ни с чего вроде, а я думаю.

Есть поцелуй между мужчиной и женщиной. Я тоже такой поцелуй испытала. Сергей у меня сильно попросил, и я ему разрешила. Допустим, некоторые мужчины кроме Сергея тоже хотели меня целовать, а у меня не просили. Я ж такого никому не разрешу, если без просьбы. Сергей никогда сам не лез, а всегда спрашивал, или можно.

Да.

Конечно, Мурзенко не спрашивал. Это не считается, потому что по работе.

Сергей, когда меня целовал в рот, сильно цмокал своим языком мой язык и своими зубами давил на мои зубы. По правде, все-все другое в поцелуе мне нравилось. Оно ж в животе замирало, и вроде там сало начинало топиться на смалец и цивочкой тонюсенькой вытекало, вытекало, вытекало…

Я подумала, что, может, у Катерины тоже.

Потом я подумала, что у Катерины зубов — до середины, а с середины — через один на третий, что язык у Катерины толстый.

Потом я подумала, что, может, Александр Иванович цмокает тоже.

Потом я подумала, что у Надежды язык в кролиной шерсти.

Потом я подумала, что тьху Александру Ивановичу такое или Александру Ивановичу такое не тьху?…

В доме у меня все было тихо.

Я утром, когда уходила, выдвинула Ленина на середину. Я подумала, что который зайдет от органов меня проверить, так пускай сразу поймет, что я Ленина берегу.

Конечно, рушник с руки Ленина я убра́ла — тот, кто придет, он же не знает, что я рушник навесила с добром, а подумает, что я ленинскую покалеченную руку спользую заместо гвоздя. Вроде Ленин мне своей рукой прислуживает.

Я решила, что пускай Ленин стоит там, где стоит, хоть его рука мне муляла и глаза, и сердце.

Это ж был понедельник, выходной. В выходной я всегда делала стирку и уборку, в баню ходила или не ходила, а устраивала помывку в доме. И знакомые до меня по понедельникам забегали. А Фрося по понедельникам не забегала. У Фроси по понедельникам на работе был вечер и ночь тоже, так она день высыпалась.

Я рассчитала, что сегодня Фрося обязательно забежит. Органы ее направят, раз сами возле меня пока что не объявились.

Как я и наметила про Фросю, так и получилось.

За секундочку до четырех часов заявилась Фрося.

— Ой, дытынка, дай шось до рота кынуты! Исты хочу, аж голова запаморочилася! Змерзлаааа… Як бо зна шо…

А я уже и на стол, и до стола. И борщ, и до борща. Пейте, дорогая Фрося, залейтеся на все свое дорогое здоровьячко.

Конечно, про залейтеся я не сказала, а сказала про здоровьячко.

Фрося сразу увидела, что Ленин стоит не в своем углу.

— А йому отут дуже красыво! Зараз як обиймэ! Дывысь, ручку свою биднэньку тягнэ! Оцэ тоби и мущина! А шо? Хоч якый, а мущина!

Такое замечание Фроси я пропустила. Пускай доложит, что я не ответила на провокацию про мужчину, хоть и Ленина, в своем доме.

Да.

Я взялась за хлеб, чтоб нарезать еще больше, потому что Фрося всегда много кушала хлеба, и думала себе, спрашивать у Фроси, чего Фрося в такой день заявилась, или не спрашивать. Тем более Фрося заявилась без мотлоха, хоть какого, вроде ее гнали с срочным наказом.

А Фрося прямо своим ухом залезла в мою голову и начала свое:

— Я ж чого прыйшла?.. Я ж прыйшла, бо рано вже на базари була. Курку купувала… Ой! Забулася!

Фрося подскочила и — раз! — скаканула в коридорчик.

Через одну секундочку Фрося прибежала назад с пакунком с газеты. А пакунок на свой вид кровавый шмат, а не пакунок с газеты.

Фрося пояснила, что это по́трох с курицы.

Фрося мне свой пакунок придвинула до лица и сказала, чтоб я посмотрела, какое свежее-свежее.

Я подумала, что Фрося есть Фрося, что Фросе поручалось меня сбить. А меня ж не собьешь.

Конечно, Фросю подучили, что притащить в такой день.

Фрося ж мне кровь притащила. Женщины, когда кровь видят, так некоторые делаются дурные. А дурных можно и то спросить, и это тоже.

А я ж — не те, которые некоторые. А — те, которые которые.

Я с рук Фроси потрох приняла голыми руками, до своего носа поднесла, вонькость кровяную в себя втянула и сказала, что ага, что сильно свежее, что сейчас зажарю, чтоб покушать.

Фрося обрадовалась. Конечно, Фросе получилось хорошо: и задание выполнила, и покушает вкусно.

Я возле печки с потрохом по́раюсь, а Фрося борщ ест и рассказывает:

— Дак я ж кажу… На базари люды кажуть, шо в офицерив хтось шось зробыв. Ну, думаю, трэба до Марийкы, вона ж знае… Ага?