Заморская Русь

Петька заулыбался, кривя разбитой губой, повел в дом. Аннушка выставила расписную посуду, удивленно поглядывая то на мужа с Сысоем, то на Ваську. Одни побиты и веселы, деверь цел, а глаза как у побитого. Улучив миг, когда муж вышел, сказала Сысою при Ваське:

– Ты прости, если что не так вышло… Но мы с Петей хорошо живем, не мешай моему счастью.

Сысой опустил кручинную голову, молча покивал и встал из-за стола.

Васька провожал его. Они зашли в акцизку при тракте, заказали по чарке крепкой. Целовальник поворчал, где, мол, видано, парням водку пить? Но налил. Выпили. Сысою стало совсем хорошо, и вдруг почувствовал он, что настоящая жизнь впереди, а совсем не кончена, как иногда казалось ночами рядом с неласковой женой.

– А не махнуть ли нам, Вася, на Аляксу, на самый край белого света? Помнишь, собирались? – рассмеялся, вспомнив детство. – Приятель мой из Бийского уезда, Прошка Егоров, подписал контракт и где-то уже там, возле моря. Эх и нам бы! – тряхнул головой. – На волю!

Они взглянули друг на друга и заказали шипевшему целовальнику еще по чарке. Но тот налил по половине. Васька вынул из-за пазухи ладанку с сухой змеиной головой. Дружки выпили, захохотали и вышли на крыльцо.

На праздники Господь добр, многое прощает, но и нечисть не дремлет. Василий запряг в сани жеребца и помчались они по тракту к городу. Поскрипывал снег под полозьями, радостно всхрапывая, летел застоявшийся конь, от ветра слезы наворачивались на глазах, а Васька крутил кнут над головой:

– Э-гей! Гони!

Будто из-под земли, на тракт выскочил пьяный татарин в малахае, повис на оглоблях, остановил храпевшего жеребца.

– А ну, вылезай! – закуражился, похлопывая рукавицей по сабле.

– Я те вылезу! – Сысой нашарил под соломой цепь, клацнула она, присвистнула в студеном воздухе и опустилась на бритую голову, сбив с нее бараний малахай. У озорника подкосились ноги, он осел на четвереньки и ткнулся лицом в сугроб.

Васька развернул коня, стегнул, и понеслись сани в обратную сторону. Отгуляли дружки.

– Не убил ли? – опасливо оглянулся.

– Не должен! Вполсилы бил. – Сысой тоже оглянулся. – Вроде шевелится.

Вернулся он домой уже не пьян, только с запахом зелья. По лицам родни понял – костерят, что, как парень, шлялся по гостям один. Отец и дядя были в замешательстве: то ли драть, то ли делать вид, что не чуют водочного духа. Фекла до ночи воротила нос, потом подобрела и завела нудный разговор, где все сводилось к одному: жить-то надо!

– Хорошо надо жить! – с вызовом усмехнулся Сысой. – Не так, как мы.

Зевая до слез, Фекла возражала: живем в достатке, семья дружная, что еще надо?

– Воли надо! – отрезал Сысой. – Поедем зверя бить за море?! Не захочешь – в солдаты уйду, будет тебе воля двадцать пять лет по двору носиться, кур щупать.

Но Фекла уже не слышала его, спала.

Сначала прошел слух – на тракте убили служилого. Потом приехал городской чиновник, допытывался свидетелей и послухов. Сысой не верил, что так просто убил человека, на исповеди рассказал попу, как было. Родня забеспокоилась: кто знает, вдруг побитый отлежался, убит другой – мало ли гулящих да беглых на тракте? Все помалкивали. Сысой хоть и вырос вровень с отцом, ума-то еще не нажил. А власть правду искать не станет, отпишется, что нашла виновного, и дело с плеч.

Сысой, по наказу Андроника, постился, молился, зевая: не было на душе никакого знака о преступлении. И когда отец завел разговор о том, как жить дальше, не отделить ли молодых, Сысой, стрельнув на него глазами, набрал в грудь воздуха и выпалил:

– Прости, батя, за правду, но мне такая жизнь поперек горла. Уж лучше рекрутом в тобольские роты. Слышал я, в городе шелиховский приказчик ищет доброхотов промышлять за морем. Отпусти с ним! Век за тебя Бога молить буду. И дому – облегчение от подушного налога, и мне – полное содержание. Узнавал уже, компанейский обоз идет на Иркутск.

Отец опустил голову. Мать, как всегда, завсхлипывала, заголосила:

– От молодой жены, от крова родительского… Похорони нас сперва…

Теперь Сысой завздыхал, ерзая и почесываясь.

– Вы, даст Бог, еще лет двадцать проживете, а то и больше. Куда же я потом годен буду?

Мать обиделась, поджала губы, с раздражением окликнула сноху:

– При живом муже вдовой остаться хочешь?

Фекла послушно попыталась выдавить слезу – не получилось. С чувством исполненного долга вздохнула и поправила платок.

– Против судьбы не попрешь! – тяжко вздохнул отец, поднял голову с глазами в красных прожилках, а в них – смирение. – Как жена скажет, так и будет, – положил на стол тяжелую жилистую руку.

«Ее-то я уломаю!» – повеселел Сысой.