Заморская Русь

После обедни в казарме накрыли столы. Промышленные и работные, чистые телом, облегченные духом после исповеди, приодетые и чинные, степенно помолившись, расселись по лавкам: тобольские по одну сторону, иркутские – по другую, барнаульские – особо. Приказчик привез бочонок пива – дар от хозяина артели, и собирался уже сказать приветное слово, сообщить о снаряженном обозе, скором отъезде на Лену. Тут уточкой вплыла в казарму Ульяна в новом сарафане и козловых сапожках, голова алой лентой повязана, в ушах сережки, будто звезды, щеки нарумянены, брови и зубы чернены по моде дворянских бабушек, нынешних купчих и мещанок. Даже старый приказчик ахнул:

– Где поймали таку царевну?

Ульяна, виляя задом, прошла мимо него, села рядом с Прохором, оттопырив мизинчик, подняла чарку с наливкой и с поклоном сказала:

– С праздником, православные!

Прохор выпил первую, хмыкнул в нос и, подвинувшись к Терентию, тихонько спросил:

– В Беловодском царстве деньги есть?

Обмакнутый в сметану блин на миг застрял в бороде тайного беспоповца и единоверца по паспорту, глаза удивленно уставились на молодого попутчика. Но блин проскочил, скрывшись за шевелящимися усами, глаза просветлели:

– Нету!

– Это хорошо! – ухмыльнулся Прошка и со смешливой хитринкой посмотрел на Ульяну.

И потом все застолье плавала в нем непутевая озорная мысль, как соринка в чарке, даже когда блевал пивом и водкой, все чему-то посмеивался. В полночь, чуть живого, Ульяна уложила его на нары, погладила по голове. Прохор икнул и тихо заржал:

– Денег-то в Америке нет!

Ульяна, смеясь, запустила пальцы ему в волосы, ласково потрепала и прошептала:

– Там золото на земле валяется!

Прохор опять заржал, борясь с икотой, хотел сказать, что в артели и торга нет, один запасной мангазей: что дадут, тому будь рад. Но нары качнулись, закружились, и он затих…

Рассветало, в темени четче обозначились кресты. Когда завиднеется скала на берегу – можно требовать смену. Прохор огляделся по сторонам, набил трубку виргинским табаком, высек искру, раздул трут. Победными флагами над крепостью поднялись дымки. Вскоре, шевеля бородой и дожевывая, из казармы вышел иркутский мещанин стрелок Галактионов: тощий, низкорослый, крикливый. На плече – фузея, за кушаком топор.

Прохор ввалился в казарму, на ходу сбрасывая сырую одежду, прижался к теплой печи. В дальнем углу стонали больные цингой и чирьями. Тетка Пелагея в черном платке с трубкой во впалых губах поставила на стол котел с разогретой китовиной, подцепила кусок фунта на два, положила на деревянное блюдо.

– Мартын ночью помер! – прошамкала беззубым ртом, не вынимая трубки. – Другие на поправку пошли, а ему Бог не дал… Со «Святого Павла». Одиннадцатый годок на островах.

Прохор сел на китовый позвонок, обернулся, увидел на нарах отдельно от других больных тело, укрытое с головой, перекрестился не вставая и подвинул к себе блюдо. Еще неделю назад в крепости сквернились ракушками и морской травой, каждый день ходили промышлять зверя и рыбу – все попусту. Семеро слегли, остальные плевались кровью. Но не оставил Бог: передовщик Петька Коломин из камчатских мещан увидел касатку под скалой, уметил высунувшуюся голову и всадил пулю прямо в дыхательную дыру. На другой день касатку прибило к берегу. Артель запировала. Терентий Лукин долго принюхивался к еде – мясо похоже на скотское и дышит касатка, как корова, но из моря добыта, ног нет, значит – рыба. Посомневавшись, и он стал отъедаться по нужде в пост. А муки оставалось – только на Пасху пирогов испечь.

Прохор вынул нож из-за голяшки, порезал мясо ломтями, намазал китовым жиром и стал неторопливо жевать, глядя в стену, старался представить, что ест хлеб. Запив китовину отваром из трав, он совсем ослаб, подумал тупо: закурить или другим разом? Протер концом кушака фузею, подсыпал пороху на полку, пощупал пальцем кремень и поплелся в свой угол. Ульяна сидела на нарах, куталась в меховое одеяло и чесала волосы. Прохор положил ружье под бок, бросил нож, лег рядом с ней и молча потянул на себя одеяло.

– Как отстоял? – равнодушно спросила она.

– Ничего, – ответил он, зевая: – А Мартын ночью помер… Прими, Господи!

К полудню его разбудил Василий Третьяков, коренастый крепыш средних лет, с блестящей лысиной в полголовы. В руках – тобольская винтовая фузея, за кушаком пистолет и тесак. Прошка помотал головой, приходя в себя.

– Едут? – спросил сонно и стал собираться.

По небу волоклись тяжелые, свинцовые тучи, дул порывистый северный ветер с запахом снега. На промышленных отрывисто покрикивал управляющий крепостью и всей артелью Григорий Коновалов. Из-за его кушака так же торчали рукояти двух пистолетов, на боку висела сабля.

– Федька, Васька – на стену, к воротам! Возьмите фальконет, и чтобы фитиль не гас… Если дам дуплет – ворота быстро закрыть… С дикими разговариваю только я… Прошка! Крест сними – выпрашивать будут, а то и украдут.

– Теперь уж точно все наши харчи сожрут, – проворчал Третьяков, растирая ладонью обнаженную лысину.

– Взашей их, – ругался кто-то в толпе промышленных, – самим жрать нечего.