Заморская Русь

– Прости, брат! – смахнул слезу Коломин. – И после смерти русскому человеку честь в последнюю очередь, а как помощи просить, так у первого. – Поцеловал остывшего стрелка в лоб.

За ним Коновалов, придерживая рукой пышную, длинную бороду, приложился к остывшему лбу, ни словом, ни взглядом не выдавая неприязни к стоявшему рядом сопернику.

В это время Прохор сдал заложников иркутянину Галактионову и ушел в караул на стену, Ульяна вертелась среди гостей, потряхивая косой, поблескивая сережками, подкладывала китовину на плошки и чуть было не выволокла из поварни медный котел. На нее вовремя шикнули – чугачи непременно стали бы выпрашивать его, и она разливала чай из чугунного. К тому, что гости сидят и лежат в чем мать родила, а иные лишь с лоскутом на срамном месте, Ульяна привыкла. Они же поглядывали на нее с любопытством.

Шаман водил-водил провалившимся носом и передал толмачу, что желает спать с этой девкой. Тот на все застолье так и сказал по-русски. По замершим лицам косяков шаман понял, что допустил какую-то оплошность. Ульяна, с красными и белыми пятнами на лице, метала глазами молнии. С обычной для чугач самоуверенностью шаман повторил, что спать с ним – большая честь: потом можно участвовать в мужских сходах.

После мгновенного замешательства первым пришел в себя Григорий Коновалов. Он расправил по груди пышную русую бороду, поднялся с чаркой в руке, обратился к гостю:

– Спать с Ульяной нельзя, у нее болезнь пострашней той, что обычна среди островных народов. При ее болезни у мужчины сперва отваливается уд, только потом нос, потому Ульяну никто в жены не берет, хоть девка видная!

И дальше, ухмыляясь уголками глаз и похваляясь находчивостью, управляющий стал сыпать бисер красноречия: я, дескать, не враг гостю, должен сообщить…

Шаман пошевелил резаной губой, почесал проколотые щеки и, нетерпеливо прервав его, согласился, что с такой девкой спать нельзя. Разговор пошел о предстоящем промысле. Чугачей корили за прошлый сезон: кормили всю зиму, давали задаток, а они переметнулись к Баранову в Шелиховскую артель. Об этом в Константиновской много толковали, единодушно понося Павловскую крепость и ее управляющего. Кенайская губа – залив к западу от Чугацкого, считалась искони Лебедевским: Шелихов еще только обустраивался на Кадьяке, а лебедевские промышленные были там.

– В Чугацкой мы первыми крепость поставили, – возмущались старые стрелки. – Попускали хитрому каргопольскому купчине и допопускались: нынче его артель строит крепость в Кенайской губе, а в Чугацкой – срубила избу-одиночку и переманила наших работных чугач… Иные из лебедевских промышленных ругали своих передовщиков: нам бы такого управляющего, как Алексашка Баранов. У него порядок и хлеб, говорят, до Святой Пасхи.

Пока в Константиновской крепости и за ее стенами пировали, караулы стояли удвоенными. На пару с Прохором на стену вышел казенный мореход Степан Зайков, сорокалетний моложавый с виду мещанин, бывший в чести у обеих враждующих партий. Под его началом на пакетботе «Святой Иоанн Богослов» прибыли из Охотска Прохор с Ульяной, Терентий и Василий Котовщиков. Десять лет назад с этого же судна партия Петра Коломина высадилась в Кенайской губе. Нынешний управляющий артелью Григорий Коновалов тоже прибыл с Зайковым на пакетботе «Святой Георгий», только семью годами позже. Волей пайщиков и компаньонов две партии были объединены, но согласия между ними не было. Прохор и прибывшие с ним люди стояли особняком в этой распре, а Степан Зайков – выше склок. Он был дерзок и заносчив, но, выпив, становился добрейшим человеком. Уже по его походке, когда поднимался на мостки, Прохор понял, что мореход перед караулом принял добрую чарку. Степан приставил к острогу фузею, со вздохами осмотрелся, заметив у Прохора под паркой дедов крест, добродушно посмеялся:

– Не украли, пока обыскивал?! Меняются чугачи, не те уже.

– Что ж я, совсем дурак? – слегка обиделся Прохор. – Как можно с шеи крест украсть?

Степан, снисходительно улыбаясь, вынул из кармана трубку и кисет.

– А ты бывшего боцмана Дурыгина спроси, как из-под него кафтан сперли. – Зайков постучал кремешком по стволу фузеи, раздул трут и раскурил трубку, выпустив из коротко стриженной бороды густые клубы дыма. У него было желание поговорить, а Прохор не прочь послушать о былом.

– Ни на островах, ни на матером берегу нет народа вороватей чугачей. – Шепеляво проурчал мореход, сжимая зубами трубку. – Это сейчас они уже не те. А когда сюда прибыл мой брат Потап, люди диву давались: то, что, поев с твоего стола, посуду прихватят – обычное дело, а то ведь подойдет, хвать шапку с головы – и бежать. На минуту пристанут к борту судна на своих лодках, глядишь, затычки со шпигатов срезали, все гвозди повыдергивали…