Заморская Русь

Прохор, успокаиваясь после боя, выкурил трубку, пошел искать дружка Котовщикова. Василий лежал на том месте, где его поставили в караул и тускнеющими глазами смотрел в небо. Ниже его подбородка, чуть не до самого позвонка было перерезано горло, на чекмене вместо пуговицы эдак жалко подвязана обструганная палочка. А на востоке, как ни в чем не бывало, всходило солнце. Прохор, по праву связчика, закрыл глаза невинно убиенному дружку и пошел искать место для могилы.

Вокруг лагеря и на берегу промышленные насчитали двенадцать якутатских тел, семнадцать алеутских. Пропали без вести кенайские мужики, подрядившиеся промышлять на партию вместо наказанных каюров, их женки были невредимы и охотно оставались среди промышленных.

Погибших латников по общему решению оставили на местах гибели – родственники отыщут тела и приберут по своему обряду. Алеуты посадили покойников в их сломанные байдарки, закидали хворостом и устроили ритуальные пляски. Тело Василия Котовщикова завернули в старые лавтаки и положили в долбленую индейскую лодку с прорубленным днищем. Прохор хотел завернуть его в одеяло, под которым недавно баловал с аманаткой, но старовояжные предостерегли: одеяла среди туземцев ценились высоко, ради него могли откопать покойника.

Похоронили Котовщикова на высоком месте, чтобы крест был виден с моря. Баранов почитал над убиенным молитву. Русские промышленные, сняв шапки, постояли возле холмика, помянули молодого стрелка водкой, закусили юколой и разошлись по делам. Поспелов с пулей в животе бредил, удивляя живучестью. За то время, что был у Баранова, Прохор с ним едва ли словом перекинулся, а вот ведь, свела судьба в недобрый час. Про томича говорили, будто бежал за море с каторги, но от судьбы не укрылся.

Почтив мертвых и позаботившись о раненых, промышленные стали латать байдары. На другое утро после боя партия оставила остров и взяла курс на следующее кенайское селение. Оно оказалось пустым. Зола в кострах остыла, среди балаганов бегали собаки. Партия разделилась на чуницы, они пошли вдоль морского берега, обшаривая острова и заливы. В большой байдаре Баранова все никак не мог отойти Поспелов.

Выдался теплый день. Управляющий парился в броне, а рыжебородый Баламутов, скинув чекмень, налегал на весло и чертыхался:

– Замечаю верную примету: как Андреич кольчужку сбросит, так война! Как напялит – так мир! Ты бы ее на ночь надевал, тогда бы мы и караулы не ставили!

Семен Чеченев, без шапки с распоротой щекой, перевязанной куском кожи, из-под которой косо торчал клок черной бороды, ухмыльнулся, переводя взгляды с рыжего шутника на управляющего:

– Какая же дура полезет к нему под одеяло, коли будет в броне?

Баранов хмурился, шевелил усами, думая, как ответить дружкам, не роняя достоинства. Медведников, задрав весло, обернулся:

– У меня сон чуткий, – пророкотал. – Не усну, если Андреич будет всю ночь латами скрежетать, что ржавая петля на воротах…

Опять застонал Поспелов. Промышленные умолкли.

Вечером у костров старовояжные рассказывали о былом, не таком уж и давнем, молодые слушали, затаив дыхание, а Прохор презрительно кривил губы: таких же смутных рассказов он наслушался, блуждая по староверческим скитам. Все они кончались спором: отчего так скрытны русские селения, издавна живущие на Аляске? Почему из партий то и дело бесследно исчезают люди? В этом году, в марте, возле Кадьяка пропали восемь русских партовщиков. Лебедевский стрелок Васька Иванов в прошлом году взял аманат у аглегмютов и ходил на двести верст к северу от Кенайской губы, теперь явно что-то скрывает.

– Вышел на Беловодье, там выпороли за грехи и отправили обратно! – не удержавшись, съязвил Прохор, недобро вспомнив старовояжных братьев-иркутян, до смерти запаривших чугачку. – То я Ваську с Алексашкой не знаю!

Говорить об этом с ним, молодым новиком-казаром, старые стрелки не желали и долго шептались под лодками: царство ли Беловодское рядом или беглые из России прижились и умножились?

После суровой зимовки на Нучеке здесь, в Кенаях, Прохор отмяк душой. Не вся Аляска была такой, как Чугацкий залив. Здесь воздух свеж, как в России, много солнца, туманы и дожди недолги. Западный берег горист, вдали чадил вулкан, сверкали белые вершины, блестел лед на склонах, а в низовьях зеленел лес. На восточном берегу поднялась высокая трава, мирно зеленели луга, берег был изрезан причудливыми бухтами и заливами.

Шелиховские старовояжные стрелки хоть и не снисходили до споров с молодым и чужим партовщиком, но Прошкины насмешки помнили. Байдары проходили мимо небольшого острова, покрытого мхом и кустарником. Краснорожий Василий Труднов, верный товарищ Баранова, вместе с ним прибывший на Кадьяк, насмешливо взглянул на Прохора и указал на островок двухлопастным алеутским веслом.

– Два года назад здесь пропал промышленный: чего-то искал по падям. Мы высадились на ночлег вон на том мысу. Он ушел вечером – и с концом. Весь остров обшарили – не нашли.

Прохор смущенно передернул плечами, отмолчался, а Труднов, снисходительно посмеиваясь, добавил: