Заморская Русь

В избе веселились холостые горняки и рудничные девки. Пьяный хозяин валялся под окном, уткнувшись носом в шахтерскую парусиновую куртку. Были сумерки. Прошка подкрался ближе. В доме истошно завопили, призывая на помощь, видно началась обычная драка. Дюжий забойщик оторвался от Ульки, кинулся разбираться. Она, кутаясь в шалейку, сошла с крыльца, перешагнула через пьяного хозяина, зевнула, скучно глядя в темень и чего-то дожидаясь. Тут Прошка и вышел из-за угла.

— За бергала замуж пойдешь?

Ульяна вздрогнула, обернулась, рассмотрела, кто говорит с ней и презрительно скривила губы:

— Не за тебя же, титешного! — Отвернулась, плотней кутаясь в старенькую, матерью ношенную, шаль.

— Твой бергал сопьется или в шахте сгниет, — пробасил Прошка, напрягаясь, чтобы не дрогнул голос, — а я в Беловодье ухожу… Дед карту дал, — приврал и срывающимся голосом выпалил: — Титешный — не титешный, а пойдешь со мной, через год будешь носить сережки, как у генеральши.

Улькины надбровья с невидимыми желтыми бровями поползли вверх. Прошка подумал, что она расхохочется, но девка взглянула на него так, будто он на ее глазах вырос на полфута. Не дожидаясь, что будет дальше унтерштейгеровский последыш скрылся за тем же углом, из-за которого вышел.

Через неделю Ульяна нашла его в пенсионном квартале у деда. Раскланялась у всех на виду:

— Здрассте, Митрофан Парфеныч, доброго вам здоровьица! — и, стрельнув на Прошку безбровыми глазами с каторжанским прищуром, одними губами спросила: — Когда уходим?

Была середина мая, цвели пострелы и лютики, в низинах дотаивали последние, черные, скукожившиеся сугробы и парили, прогреваясь на солнце, рудничные отвалы. По вскрывшимся рекам несло зимний сор, из-за горного хребта всходило радостное весеннее солнце, отливало пламенем на белых снегах, лежавших по склонам, и жутковато было из весеннего тепла возвращаться в зиму. Но где-то в той стороне была воля.

Не один Прохор Егоров поглядывал на белевшие перевалы. Среди бергалов началось обычное весеннее оживление: кое-кто втайне уже подумывал послать сытую рудничную жизнь ко всем чертям и рвануть подальше, хоть бы и беспаспортным? Тайга прокормит! Настроения эти издавна были известны начальству. К июню, когда начинались побеги, на горных тропах выставлялись казачьи караулы. Беспаспортных юнцов, приписанных к руднику, они тоже могли задержать. Дед советовал уходить пораньше.

Припас еды по его же совету Прошка загодя спрятал в лесу, а после, когда сошлись с Ульяной в условленном месте, уложил его в козлиную шкуру, снятую чулком. Волоком они потянули груз по сухой траве. Девка оказалась жилистой, молча шла рядом Прошкой, наравне тянула припас, не жаловалась на усталость, но брыкалась и злилась от того, что путалась ногами в полах суконной поневы, за которую цеплялись сучки и кустарники. Прошке отбил живот дедов крест, болтавшийся на шее. Пришлось снять его и вместе с мушкетоном уложить в козлиную шкуру.

К вечеру первого дня они дошли до старой пасеки на берегу горной речки. Крыша из дерна, низкий проем двери, каменка по-черному. Прохор стал таскать дрова, Ульяна, все так же молча, замесила тесто в жестяном котле. Спать легли на нарах, укрывшись верхней одеждой. Прошка ворочался-ворочался, мостясь поудобней, невзначай запустил девке руку за пазуху. Она больно лягнула его — на том договорились: прижались спина к спине и уснули.

На другой день под осыпью Прохор загнал под камни пьяного еще от зимней спячки барсука и убил топором. Жир был не потерян зверьком, и они натопили его половину котелка. Старовера или приписного крестьянина есть такую дрянь не заставишь под кнутом, они же, рудничные, — народ неприхотливый, в еде неразборчивый — были и тому рады.

Рано вышли. Слежавшийся снег по берегам вскрывшейся реки висел над водой отвесными стенками в полторы сажени высотой. Там, где летом можно легко пройти, приходилось прорубаться топором. Ульяна, путаясь в полах мокрой поневы, бранно ругала не понять кого. Намучившись, вытащила из козлиной шкуры запасные Прошкины штаны, зашла за куст и вышла оттуда в портках: ни девка, ни парень.

Под перевалом снег был тверд и гладок. Припас по нему скользил легко. Здесь кончались Кабинетские земли, по другую сторону простирались калмыцкие улусы, где можно не опасаться погони рудничных казаков. Беглецы думали, что обошли все посты и секреты, но как только выбрались на седловину, увидели сырую проталину, а в полуверсте — оседланных лошадей. И оставалось-то идти совсем немного, а там, на снежном склоне, на конях их уже не догнать. Ульяна без слов поняла, что надо делать и изо всех сил налегла на бечеву, помогая волочь припас. Но снег на солнечной стороне раскис, они увязли, проваливаясь по пояс, а когда выбрались назад — дозорные их заметили, сели на коней и зарысили наперерез.