Заморская Русь

И Сысой, глядя на дружка, вспомнил теплую избу, подтаявший лед на окне, деда-покойника, по слогам читавшего житие преподобномученицы Евдокии. Отец с дядькой, занятые починкой упряжи или обуви, одним ухом слушали чтение, другим — не начинается ли метель на Федота. Кольнуло под сердцем, что этого уже никогда не будет. Сысой скрипнул зубами, плотно сжал веки, помотал лохматой головой, и опять стал тормошить Ваську. В санях началась возня. К шалунам обернулся сердитый ямщик, молча погрозил кнутом, зажатым в огромную медвежью рукавицу.

— А посиди-ка, дядька, вместо нас, отдохни, а мы лошадок погоним! — наперебой стали уговаривать его молодцы. — Мы дети крестьянские, из ямской слободы, все умеем.

Позже Сысою вспоминались храмы промелькнувших селений, лица без имен, сторож при Красноярской церкви с белой, как снег, бородой, с серебряными прядями редких волос, свисающих из-под старой поповской шляпы. Проходя мимо трактира, старик оступился на застывшей конской луже, завалившись на бок, елозил по льду посохом, не в силах встать на непослушные ноги. Васька с Сысоем подняли его, завели в трактир, там казаки и обозные, пожалев старого, предложили чарочку сверх чая. Старик с горючей болью в выцветших глазах зыркнул на штоф, видно когда-то был в большой дружбе с винцом.

— Грех! — смущенно пробормотал, жадно втягивая носом хмельной дух. — Могу уснуть ночью!.. А, семь бед — один ответ! — Поколебавшись, скинул шляпу и обнажил круглую как котел, блестящую лысину. — Батюшке не говори! — приказал целовальнику крепнущим голосом. Вроде бы, и росточком прибавил и в плечах раздался. Выпил чарку, молодецки крякнул и заводил носом, как драчливый петух с выщипанной шеей.

— За помин души его благородия господина капитана-лейтенанта Чирикова Алексея Ильича! На неделе снился со всеми нашими покойными матросами — к себе звал. Видать, помру скоро!

— Так ты, дед, еще у Беринга служил? — Удивились казаки, подвигаясь ближе к старику. — Сколько же тебе лет?

— То я их считал! — гордо заявил церковный служка, польщенный общим вниманием. — Когда царица Лизавета приказала брить бороды и носить немецкое платье, был уже в годах, служил… Слава Богу, повидал всего, — Хмелея, стал разговариваться. — Молодому-то мне, тогдашние стрики сказывали — грешный мир кончается у Рипейских гор… На Камчатке они — ого-го! За морем еще выше, гуще и нет слов, сказать, какие… За три дня пути — вроде облак, за два дня — будто льдина из воды, а ввиду суши — шею сломишь, голову задирая. Верхушка белая, ни птиц, ни туч, только солнце сперва во льдах разгорится, а после на небо катится. Там и есть темному царству конец, светлому — начало.

Старика слушали, не перебивали. Только целовальник усмехался, да крякал, показывая, что россказни церковного сторожа ему надоели.

— Бросили мы якорь против берега в трех милях, десять матросов с боцманом сели в шлюпку, отправились к земле. День ждем, неделю ждем…

Что, вернулись? — Старик обвел собравшихся блеклым взглядом, сложил морщинистые пальцы в дулю и, к неудовольствию слушавших, поводил ей перед носами. — Накось, выкуси! Вернутся они обратно!? Тогда корабельного плотника и еще троих отправили на ялике. Видели, как те вышли на берег, подали сигнал: «высадились успешно». Ждем день, ждем два… Что, вернулись?

— Старик снова обвел всех многозначительным взглядом и опять сложил кулачок в дулю. — Накось, выкуси! Видать, нашли проход в царство Беловодское, а то бы и без весел, на плавучей лесине обратно к пакетботу выгребли. То я среди диких не жил, то я их не знаю…

К зиме, кому дал Бог, вернулись на Камчатку. А после я, грешный, двадцать лет ходил за море с купцами и промышленными, хотел еще раз те горы увидать. И что, увидал? — Старик снова заводил носом, складывая морщинистый кулачок…

— Ты, дед, дулю-то спрячь, — зароптали нетерпеливые.

Другие, боясь сбить рассказчика, зашикали:

— Пусть говорит, как может!

— Годов через сорок, — продолжил слабеющим голосом, — слыхал в Якутском от обозных, будто шелиховские штурмана дошли. А после еще ктото. — Старик свесил голову на морщинистой шее, тяжко вздохнул: — Коли всякому вояжному стал открываться конец грешного света, значит, скоро всему конец и Божий суд.

Казаки забеспокоились, видя, что старик ослаб.

— Выпей другую чарочку, авось дух укрепит и голову прочистит! — налили ему из штофа.

— Чего не выпить, коли нальют! — Молодецки встрепенулся старик. Но, влив водку в беззубый рот, долго кашлял, шамкал губами, вытирал слезы, после и вовсе осоловел.

— Солдата Ивана Окулова со «Святого Петра», не помнишь ли? — Стал тормошить его Сысой, сунул ему в карман гривенный, поскольку старик только сипел, хрипел и мотал головой: — Помолись за покойного!

Вдвоем с Васькой они подхватили служку под руки и отвели в сторожку при церкви.